— Тогда узнай у него, где все. Отправь кого-нибудь в тюрягу! Она у тебя под боком, жопа!
Случайно или, может быть, нет, но следующей позвонила жена Роджера, Мари. Она хотела зайти — только что встречалась с Роджером и узнала кое-что важное.
Едва закончив разговор с Мари, я снова услышал звонок, похоже международный. Но кроме шумов в трубке я ничего не разобрал, и нас разъединили. Позвонили опять. На сей раз это был Том Сунде. Поговорил о повседневных делах минуту-две и повесил трубку.
Между нами было условленно, что если он начинает телефонный разговор с вопроса: «Ну как дела?», — это сигнал опасности, причем нешуточной. Я прокрутил в голове разговор, но, хоть убей, не мог вспомнить, с чего он начал. Мне было все равно. Никого не арестовывают рано утром в понедельник. Скорей уже в пятницу, под вечер, когда адвоката не отыщешь ранее шестидесяти часов, или в любой день на рассвете, чтобы застать жертву врасплох, страдающей от похмелья.
Я решил окунуться, взглянул на цепочку с тремя тайскими Буддами и вспомнил слова Сомпопа: «Можешь носить в море, но не в ванной». А что такое наш бассейн: маленькое море или большая ванна? Черт его знает... Иногда я снимал цепочку, перед тем как поплавать в бассейне, иногда не снимал. В тот день я ее снял.
Вылезая из бассейна, услышал сигнал переговорного устройства на воротах. Я почти никогда не просил гостей себя называть и сейчас автоматически нажал кнопку замка. Это была Мари. Она выпила кофе и поговорила с Франческой, пока я натягивал шорты и футболку.
Снова ожило переговорное устройство, и я впустил Дэвида Эмбли, одетого для тенниса. Он ушел через десять минут, пообещав вернуться в течение часа.
От ворот донесся гудок. Я подумал, что это Дэвид — забыл что-то и вернулся. Однако во внутренний двор не спеша вошли трое полных мужчин средних лет в обычной, гражданской одежде и уставились на верхушки пальм. Накануне вечером Джуди упомянула, что соседи согласились подрезать деревья, привести их в порядок. Я предположил, что это и есть предложившие помощь доброхоты и направился во двор, чтобы их встретить.
Один вдруг выхватил пистолет и ткнул мне дулом в живот. Его губы дрожали, руки тряслись, очки запотели, а изо рта несло перечной мятой. «Двадцать лет тюрьмы», — пронеслось у меня в голове. Франческа вскрикнула — этот крик я до сих пор слышу каждый день. Ее папочку собирались убить. Повинуясь наитию, я поднял руки и сказал по-испански: — «Tranquilo! Tranquilo!»80
Заведя мои руки за спину, надели наручники. Меня затолкали в кухню, на диван. Франческа, дрожа от страха, подбежала ко мне, бросилась целовать и обнимать. Один из незнакомцев оттащил ее. В панике она кинулась наверх, к Джуди, которая еще спала. Несколько человек, ворвавшихся в кухню, погнались за ней, как за сбежавшим психом. Мари остолбенела, когда полицейский схватил ее сумочку и вытряхнул все содержимое на стол. Другой, чувствуя себя как дома, уселся на табуретку. У него были глаза садиста и улыбка, выдававшая почти сладострастное наслаждение. Белая рубашка с открытым воротом и усы а-ля Сапата81 делали его похожим на испанца, но на нем стояло клеймо DEA. Не был ли это Крейг Ловато?
— Es Policia National?82 — спросил я.
— Si83, — неубедительно ответил он.
Двое полицейских ввели на кухню Дэвида Эмбли. На него тоже надели наручники. Он старался не встречаться со мной взглядом. Полицейские показали знаками, что мы уходим. Я спросил разрешения переодеться. Не разрешили. Не дали попрощаться с женой и детьми. Нас с Эмбли повели к патрульным машинам на улице. Выходя за ворота, я бросил взгляд на окно спальни. Может, никогда больше не увижу этот дом. Джуди зашлась криком, когда за мной захлопнули дверь машины.
Она успокоится через несколько дней, утешал я себя. Будет навещать меня с детьми, сколько сможет. У нас еще достаточно денег. Наверняка больше двух лет в тюрьме меня не продержат. Мы уже переживали такое. Улик нет. В любом случае Испания не выдаст меня янки. Это слишком независимая страна, чтобы равняться на Америку в ее странной войне с наркотиками. Здесь люди курят гашиш на улице. Я отсижу срок в испанской тюрьме. Ничего страшного. Усовершенствую свой испанский.
В полицейском участке Пальмы мне сообщили, что я арестован за контрабанду наркотиков.
Я не удивился и попросил объяснений, но не получил их. Мне дали бланк, чтобы я вписал имена тех, кого следует известить о моем аресте. Я указал фамилию Рафаэля. Ему вряд ли придется по вкусу новость, что меня осудили за контрабанду наркотиков, но мы неплохо ладили и в его власти облегчить мои страдания. Как-никак он главный комиссар полиции. Есть ли у меня адвокат? Я вписал Хулио Мореля, адвоката Льофриу. Хочу ли я, чтобы известили английского консула? Да, хочу.
Без лишних церемоний нас освободили от личных вещей и отправили в разные камеры временного содержания. Я оказался в обществе какого-то пьяного до бесчувствия субъекта и молодого перуанца, который утверждал, будто является членом «Сендеро Луминосо»84. Вот уже тридцать дней он ожидал депортации. Перуанец уверял, что завтра после обязательной явки в суд меня отвезут в центральную тюрьму Пальмы. Он успел изучить местные порядки за последний месяц. Сказал, что центральная тюрьма мне понравится: полно свободного времени, куча наркотиков, свидания с семьей. Я лег на бетонный пол, потому что больше лечь было некуда. Ни тебе нар, ни воды, ни сигарет.
Я думал о том, что полиция могла найти при обыске. Гашиш, который достала Маша, полмиллиона песет, моя электронная записная книжка с телефонными номерами, которые я не выучил наизусть. Ничего особенного. Даже если лондонские копы уже перевернули вверх дном нашу квартиру в Челси, они не отыскали там ни записей о сделках с наркотиками, ни других компрометирующих документов.
Интересно, не арестован ли я из-за участия в той сумбурной сделке с марокканским гашишем? Навряд ли... Если бы немцы посчитали меня соучастником, повязали бы вместе с Роджером. С другой стороны, он мог свалить на меня ответственность за всю операцию, надеясь избавить себя от неприятностей. Может, меня задержали в связи с арестом марихуаны в Ванкувере? Нет, канадцы не склонны тратить деньги на отлов тех, кто промышляет марихуаной. Это, должно быть, янки. Я впал в сонное оцепенение, отравленное страхом.
Появился тюремщик, сунул мне малоаппетитный бутерброд, спросил, не свести ли меня в уборную. Возвращаясь из загаженной туалетной комнаты, я пристально вглядывался в зарешеченные окошки на дверях камер, надеясь увидеть Эмбли. В одном из окошек появилось лицо. Эмбли! Надеюсь, он не очень перепугался. На лице было написано страдание. Из глаз, полных вселенской тоски, текли слезы. Это была Джуди. Нет, только не она, Господи!
— Милая, почему ты здесь? Где наши дети?
— Они собираются выдать меня Америке, — прорыдала Джуди. — Разлучить с детьми. Говард, останови их, пожалуйста! Ради бога, останови их!
— Silencio! Silencio! No hable!85 — заорал тюремщик.
— Pero es mi esposa86, — взмолился я.
— Mas tarde, mas tarde87, — бросил он, хватая меня за руку.
Это было немыслимо. За что могли потребовать экстрадиции Джуди? С тех пор как я вышел из тюрьмы в 1982 году, она не нарушила закон ни в одной стране, не считая США. Постоянно пилила меня, чтобы прекратил заниматься контрабандой. Что происходит? Где наши дети? Я лег и попробовал успокоиться.
На часах тюремного надзирателя было шесть вечера, когда он снова открыл камеру. На меня надели наручники и отвели в помещение на верхнем этаже. Там в окружении четырех или пяти человек сидела Джуди, ошеломленная, не помнящая себя от горя.
— Смотри, что они задумали! — сказала она, протягивая документ, из которого следовало, что Соединенные Штаты добиваются ее экстрадиции за соучастие в поставках нескольких сот тонн марихуаны и гашиша в 1970 году. — Говард, мне тогда было всего пятнадцать. Я с тобой познакомилась только через несколько лет и даже после этого не сделала ничего противозаконного. Что они выдумывают? Я не могу оставить детей.
— Милая, а где дети?
— Они с Машей, слава богу. Говард, не дай им это со мной сделать! Ты не можешь этого допустить. Они не могут так со мной поступать.
— Они рехнулись, Джуди. Совсем рехнулись. Успокойся, Рафаэль и его адвокат должны вот-вот
