Собрание сочинений, том 4

Поэт призывает богатых оказывать помощь нуждающемуся,

Пока трудом его не сыты
Его жена и сын.

И все это для того,

Чтоб мог он добрым оставаться,
Как человек и гражданин,

т. е. summa summarum^{62} добрым мещанином^{63}. Бек вернулся, таким образом, к своему идеалу.

Слуга и служанка

Поэт воспевает две благочестивые души, которые, как это в высшей степени скучно описывается, лишь после многих лет скудного существования и нравственного образа жизни целомудренно взбираются, наконец, на супружеское ложе.

Целоваться? Они стыдились. Шалили беззвучно.
Ах, цветок любви распустился, но цветок с зимой неразлучный,
Танец на костылях, о боже, мотылек, огнем опаленный,
Не то ребенок цветущий, не то старик утомленный.

Вместо того чтобы закончить этой единственно хорошей строфой во всем стихотворении, автор и после этого все еще продолжает ликовать и трепетать от радости, и именно по поводу мелкой собственности, по поводу того, что «утварь своя вокруг своего очага появилась». Эта фраза произносится им не иронически, а сопровождается пролитыми всерьез слезами грусти. Но и это все еще не конец:

Лишь бог — господин их, что, звезды скликая в небе высоком,
На раба, разбившего цепи, взирает благостным оком.

Этим счастливо устраняются всякие следы остроумия. Малодушие и неуверенность Бека постоянно дают о себе знать, побуждая его до предела растягивать каждое стихотворение и мешая ему кончить до тех пор, пока он сентиментальностью не докажет всего своего филистерства. Он, повидимому, нарочно избрал гекзаметры Клейста, чтобы заставить читателя томиться той же скукой, на какую в силу своей трусливой морали обрекли себя оба влюбленных в течение долгого испытательного периода.

Еврей-старьевщик

В описании еврея-старьевщика встречается несколько наивных, премилых мест вроде:

Летит неделя, оставляя
Всего пять дней твоим трудам.
О, торопись! Без передышки
Трудись, трудись, чтоб ты был сыт!
Отец в субботу запрещает,
Сын в воскресенье не велит.

Ниже, однако, Бек целиком впадает в лпберально-младогерманскую [88] болтовню о евреях. Поэзия здесь исчезает настолько, что кажется, будто слушаешь золотушную речь в золотушной саксонской сословной палате: ты не можешь стать ни ремесленником, ни «старшиной мелких торговцев», ни земледельцем, ни профессором, но медицинская карьера тебе открыта. Поэтически это выражено так:

Запрещены тебе ремесла,
Не можешь земледельцем быть.
Ты как учитель с молодежью
Не можешь с кафедры говорить.
.
В селе больных лечить ты должен.

Разве подобным же образом нельзя было бы изложить в стихах прусский свод законов или переложить на музыку стихи г-на Людвига Баварского?

После того как еврей продекламировал своему сыну:

Трудиться должен, должен биться,
Чтоб деньги и добро добыть,

он его утешает:

Но честность все же сохранишь.

Лорелея

Эта Лорелея — не что иное, как золото.

И низость бьет волной широкой
В обитель чистоты высокой,
И счастье тонет в ней.

В этом излиянии душевной чистоты и в этом потоплении счастья содержится в высшей степени удручающая смесь пошлого и высокопарного. За сим следуют тривиальные тирады о предосудительности и безнравственности денег.