Россией, Австрией и Пруссией, мы, немцы, должны проливать кровь только за интересы государей, а не за наши собственные интересы. 4-е преступление: в Германии говорилось о восстановлении старой Польши в ее действительных границах 1772 года[175]. Кнутом бы вас, а потом — в Сибирь! Впрочем, нет, когда Нессельроде писал свой циркуляр, он еще не знал результатов голосования во Франкфуртском парламенте по вопросу о включении Познани{104}. Парламент искупил нашу вину, и кроткая прощающая улыбка играет теперь на устах царя. 5-е преступление Германии: «ее достойная сожаления война против одной северной монархии». За такую дерзость, принимая во внимание успех угрожающей ноты русского правительства, поспешное отступление германского войска по приказу из Потсдама и, учитывая заявление, сделанное прусским послом в Копенгагене о причинах и целях войны[176], Германия может быть наказана менее строго, чем если бы не было всех этих обстоятельств. 6-е преступление: «открытая проповедь оборонительного и наступательного союза Германии с Францией». Наконец, 7-е преступление: «прием, оказанный польским беженцам, предоставление им бесплатного проезда по железным дорогам и восстание в Познани».
Если бы язык не был дан дипломатам и людям их склада для того, «чтобы скрывать свои мысли», то Нессельроде и шурин Николай бросились бы нам на шею, ликуя и горячо благодаря за то, что стольких поляков из Франции, Англии, Бельгии и т. д. заманили и перевезли со всяческими льготами в Познань, чтобы там расстреливать их картечью и шрапнелью, клеймить адским камнем, убивать, брить им головы и т. д. и, с другой стороны, насколько это возможно, совершенно истребить их предательской бомбардировкой Кракова.
И в ответ на эти семь смертных грехов Германии Россия сохраняет оборонительное положение и не делает попыток нападения? Да, это так, и именно поэтому русский дипломат приглашает весь мир преклониться перед миролюбием и умеренностью его императора.
Образ действий русского императора, «от которого он доныне ни на миг не отступал», заключается, по-мнению г-на Нессельроде, в том, чтобы
«никоим образом не вмешиваться во внутренние дела государств, которые пожелали бы изменить свое устройство, больше того, предоставить народам полную свободу и, со своей стороны, не препятствовать им проводить какие угодно политические и социальные эксперименты; не нападать ни на какую державу, если она сама на него не нападет; но в то же время решительно отражать всякое покушение на его собственную внутреннюю безопасность и наблюдать за тем, чтобы, в случае нарушения или изменения в каком-нибудь пункте территориального равновесия, не был нанесен ущерб нашим законным интересам».
Русская нота забывает привести примеры в пояснение сказанного. После июльской революции русский император стянул войска к западной границе, чтобы в союзе со своими верными друзьями в Германии на деле доказать французам, как он «думает предоставить народам полную свободу проводить политические и социальные эксперименты». Что его образ действий встретил препятствия, в этом повинен не он, а польская революция 1830 г., которая дала другое направление его планам. Тот же образ действий мы вскоре могли наблюдать по отношению к Испании и Португалии. Доказательством тому является открытая и тайная поддержка русским императором дон Карлоса и дон Мигела. Когда прусский король в конце 1842 г. хотел дать стране своего рода сословную конституцию на весьма удобной «исторической» основе, которая сыграла такую превосходную роль в рескриптах 1847 г.[177], то, как известно, именно Николай категорически воспротивился этому и на много лет лишил нас, «христианских германцев», предусмотренных рескриптами радостей. Он сделал это, как говорит Нессельроде, потому, что Россия никогда не вмешивается во внутреннее устройство других стран. О Кракове едва ли стоит напоминать. Вспомним только последний образчик императорского «образа действий». Валахи свергают старое и на его место ставят временно новое правительство. Они хотят изменить всю старую систему и установить строй по примеру цивилизованных народов. «Дабы предоставить им полную свободу проводить политические и социальные эксперименты», в страну вторгается корпус русских войск.
Из этого всякий уже может сам понять, какое применение этот «образ действий» будет иметь по отношению к Германии.
Но русская нота избавляет нас от труда делать собственные выводы. Она гласит:
«Доколе Союз, какую бы новую форму он ни принял, не будет затрагивать соседние государства и не будет пытаться насильственно расширять свои границы или распространять свою законную компетенцию за пределы, установленные трактатами, император также будет уважать его внутреннюю независимость». Яснее звучит другое место, относящееся к этому же вопросу: «Если Германии действительно удастся разрешить задачу своего государственного устройства без ущерба для ее внутреннего спокойствия, без того, чтобы новые формы, приданные ее национальности, потревожили спокойствие других государств, мы чистосердечно тому порадуемся по тем же причинам, которые заставляли нас желать ей силы и единства при прежнем образе ее правления».
Наиболее ярко и недвусмысленно звучит следующее место циркуляра, где говорится о неустанных стараниях России установить и поддерживать в Германии согласие и единство:
«Разумеется, не то материальное единство, о котором мечтает ныне демократия, жаждущая уравнения и распространения и которое, если бы оно могло осуществиться, согласно честолюбивым теориям этой демократии, рано или поздно неизбежно вовлекло бы Германию в войну со всеми соседними государствами, — а то моральное единство, то искреннее единодушие во взглядах и намерениях по всем политическим вопросам, по которым Германский союз должен был договариваться с другими державами.
Поддерживать это единство, укреплять узы, связывающие германские правительства друг с другом, — только эту цель ставила себе наша политика.
Чего мы желали в те времена, того желаем и поныне».
Русское правительство, как можно видеть из вышеприведенного, охотно разрешает нам моральное единство Германии, но только не материальное единство, только не вытеснение существовавшего до сих пор Союзного сейма властью, основанной на народном суверенитете, властью не только кажущейся, а действительной и твердой центральной властью! Какое великодушие!
«Чего мы желали в те времена» (до февраля 1848 г.), «того желаем и поныне».
Это единственная фраза в русской ноте, которая наверняка ни у кого не вызовет сомнений. Заметим, однако, г-ну Нессельроде, что желание и его осуществление — это все-таки две разные вещи.
Немцы теперь прекрасно знают, чего они могут ожидать от России. Поскольку будет сохраняться старая система, хотя бы и подкрашенная современными красками, или поскольку Германия, выбившаяся под влиянием «мгновенного опьянения и возбуждения» из русской и «исторической» колеи, снова покорно войдет в эту колею, постольку Россия будет «искренно миролюбива».
Положение дел внутри России — свирепствующая там холера, отдельные волнения в некоторых уездах, подготовлявшаяся в Петербурге, но во-время предотвращенная революция. заговор в варшавской цитадели, вулканическая почва в Царство Польском[178], — все это, во всяком случае, обстоятельства, способствующие столь же благожелательным, сколь и «бескорыстным чувствам» царя по отношению к Германии.
Однако гораздо более мощное влияние на «пассивную и выжидательную систему» русского правительства оказал, без сомнения, предшествующий ход событий в самой Германии.
Разве сам Николай мог бы лучше вести свои дела, скорее осуществлять свои намерения, чем это делалось до сих пор в Берлине — Потсдаме, в Инсбруке, Вене и Праге, во Франкфурте и Ганновере и почти в каждом укромном уголке нашего отечества, вновь охваченного моральным единством в угодном России духе? Разве Пфуль (Адский камень), Коломб и шрапнельный генерал{105} в Познани, как и Виндишгрец в Праге, не действовали таким образом, что сердце царя должно было переполниться блаженством? Разве Виндишгрец не получил из рук молодого г-на Мейендорфа хвалебного письма Николая, пересланного ему через Потсдам? А разве гг. Ганземан — Мильде— Шреккенштейн в Берлине и Радовицы, Шмерлинги и Лихновские во Франкфурте оставляют желать чего-нибудь лучшего для России? Разве бидермановщина и бассермановщина Франкфуртского парламента не должна явиться успокоительным бальзамом после многих огорчений недавнего прошлого? При таких условиях русской дипломатии не требовалось вторжения войск в Германию. Она с полным правом может довольствоваться «пассивной и выжидательной системой» и — разобранной выше нотой!
