Собрание сочинений, том 6

Оно должно игнорировать то, что эти основы давно были забыты, когда славная бюрократически-юнкерская королевско-прусская монархия в феврале прошлого года получила от французов новый столь сильный толчок, что великолепнейшим образом покатилась вниз со своих «основ 1807–1814 годов». Оно должно игнорировать то, что для королевско-прусской монархии речь шла отнюдь не об этих основах, а только о предотвращении дальнейших последствий полученного от Франции толчка. Но все это прусское чванство игнорирует, а когда оно получает вдруг толчок, то кричит, призывая, как ребенок няньку, прогнившие основы 1807–1814 годов!

Как будто Пруссия 1848 года не является в отношении территории, промышленности, торговли, средств сообщения, культуры и классовых отношений совершенно другой страной, чем Пруссия «основ 1807–1814 годов»!

Как будто с того времени в ее историю не вступили два совершенно новых класса — промышленный пролетариат и свободное крестьянство; как будто прусская буржуазия 1848 года не отличается во всех отношениях от робкой, смиренной и благодарной мелкой буржуазии времен «основ»!

Но все это ни к чему. Бравому пруссаку ничего не требуется знать, кроме его «основ 1807–1814 годов». Это и есть основы, на которых будет вестись дальнейшее строительство — и все тут.

Начало одного из колоссальнейших исторических переворотов сводится всего-навсего к завершению одного из самых мелочных надувательств с мнимыми реформами — так понимают революцию в старой Пруссии!

И в этой самодовольно ограниченной фантазии из области отечественной истории «все, казалось, были единодушны» — правда, слава богу, только в Берлине!

Но последуем дальше.

«Те сословия и классы, которым приходилось отказываться от привилегий и преимуществ… которым надлежало в дальнейшем стать на равную ногу со всеми своими согражданами… казались готовыми к этому — исполненные убеждения, что старый порядок стал невозможен, что это соответствует их собственным правильно понятым интересам…»

Посмотрите на этого сладкоречивого и искренне смиренного буржуа — как он снова извращает революцию! Дворянство, попы, бюрократы, офицеры «казались готовыми» отказаться от своих привилегий не потому, что их принудил к этому вооруженный народ, не потому, что в первые моменты ужаса перед европейской революцией неудержимо растущая деморализация и дезорганизация в их собственных рядах сделали их неспособными к сопротивлению, — нот! Мирные, благожелательные и для обеих сторон выгодные «соглашения» (говоря языком г-на Кампгаузена) 24 февраля и 18 марта[182] «исполнили их убеждением», что ото «соответствует их собственным правильно понятым интересам»!

Мартовская революция и даже 24 февраля в правильно понятых интересах господ захолустных юнкеров, консисторских советников, регирунгсратов и гвардейских лейтенантов — да ведь это поистине колоссальное открытие!

Но, к сожалению, «теперь положение уже не то. Люди, извлекавшие выгоду из старого порядка и являющиеся его сторонниками, не только не помогают сами, как этого требует их долг (!), расчистить старый хлам и построить новый дом, но даже хотят укрепить старые развалины, под которыми почва так грозно заколебалась, и украсить их некоторыми по видимости приспособленными к новому времени формами».

«Теперь положение уже не то», каким оно, казалось, было в мае, т. е. теперь оно уже не то, каким оно не было в мае, или теперь оно то же самое, каким было в мае.

Таким языком пишут в берлинской «National-Zeitung» и вдобавок еще гордятся этим.

Одним словом: май 1848 и январь 1849 года отличаются друг от друга только по видимости. Раньше контрреволюционеры, казалось, сознавали свой долг — теперь они его действительно и откровенно не сознают, — и об этом скорбит мирный буржуа. Ведь долг контрреволюционеров — отречься от своих интересов в своих собственных правильно понятых интересах! Их долг — перерезать самим себе жизненные артерии, а между тем они этого не делают, — так жалуется сторонник правильно понятых интересов!

А почему ваши враги не делают теперь того, что, как вы говорите, является все-таки их долгом?

Потому что вы сами весной не выполнили вашего «долга», потому что тогда, когда вы были сильны, вы вели себя, как трусы, и дрожали перед революцией, которая должна была возвеличить вас и дать вам власть; потому что вы сами оставили в неприкосновенности старый хлам и самодовольно любовались в зеркале ореолом половинчатого успеха! А теперь, когда контрреволюция внезапно усилилась и попирает вас ногами, когда под вашими ногами почва грозно колеблется, — теперь вы требуете, чтобы контрреволюция стала вашей служанкой, чтобы она убрала хлам, для уборки которого вы были слишком слабы и трусливы, — она, сильная, должна жертвовать собой ради вас, слабых?

Детски-наивные глупцы! Но подождите немного — поднимется народ и одним могучим толчком повалит вас на землю вместе с контрреволюцией, на которую вы теперь так бессильно тявкаете!

II

Кёльн, 27 января. В своей первой статье мы не приняли во внимание одно обстоятельство, которое, казалось бы, все-таки могло послужить оправданием для «National-Zeitung»; «National-Zeitung» не свободна — она находится под гнетом осадного подозрения. А при осадном положении ей приходится, конечно, напевать:

Вели молчать, не требуй слова,
Затем, что тайна мой удел,
Тебе раскрыть всю душу я готова,
Но рок иного захотел!!![183]

Тем не менее даже при осадном положении газеты выходят не для того, чтобы говорить противоположное тому, что они думают, и, кроме того, осадное положение не имеет никакого отношения к первой половине упомянутой статьи, рассмотренной нами ранее.

Осадное положение неповинно в напыщенном, туманном стиле «National-Zeitung».

Осадное положение неповинно в том, что «National-Zeitung» создавала себе после марта всякого рода наивные иллюзии.

Осадное положение отнюдь не принуждает «National-Zeitung» превращать революцию 1848 года в охвостье реформ 1807–1814 годов.

Одним словом, осадное положение отнюдь не заставляет «National-Zeitung» иметь те абсурдные представления о ходе развития революции и контрреволюции 1848 года, какие мы установили у нее два дня тому назад. Осадное положение властно только над настоящим, а не над прошедшим.

Поэтому в нашей критике первой половины упомянутой статьи мы совершенно не считались с осадным положением, но именно поэтому мы примем его во внимание сегодня.

Закончив свое историческое введение, «National-Zeitung» обращается затем к первичным избирателям со следующими словами:

«Дело идет о закреплении достигнутого прогресса, о сохранении сделанных завоеваний».

Какого «прогресса»? Каких «завоеваний»? «Прогресса», который выражается в том, что «ныне все уже не то», каким «казалось» в мае? Того «завоевания», что «люди, извлекавшие выгоду из старого порядка… не помогают сами, как этого требует их долг, расчистить старый хлам»? Или октроированных «завоеваний», которые «укрепляют старые развалины и украшают их некоторыми по видимости