Собрание сочинений, том 10

«Если бы кортесы приняли закон о сениориальных правах и таким образом отняли у грандов их земельные владения в пользу черни, ваше высочество столкнулось бы с многочисленными патриотически настроенными, грозными армиями, которые организовались бы стихийно, как это произошло во Франции при аналогичных обстоятельствах».

С другой стороны, Сан-Мигель (см. его «Гражданскую, войну в Испании», Мадрид, 1836[343]) говорит:

«Крупнейшая ошибка либералов состояла в том, что они не учитывали безразличия и даже враждебности огромного большинства народа по отношению к новым законам. Многочисленные декреты, изданные кортесами для улучшения материального положения народа, не могли принести плоды так скоро, как того требовали обстоятельства. Ни сокращение наполовину церковной десятины, ни продажа монастырских поместий не способствовали улучшению материального положения низших слоев земледельческого населения. Напротив, последнее мероприятие, передав землю из рук снисходительных монахов в руки расчетливых капиталистов, ухудшило положение старых арендаторов, вызвав повышение арендной платы, так что суеверные предрассудки этого многочисленного класса, уже оскорбленные в связи с отчуждением церковных имуществ, еще более усилились под влиянием затронутых материальных интересов».

Революционные горожане, оторвавшись, таким образом, от основной массы народа, поневоле стали поэтому зависеть от армии и ее руководителей в своей борьбе против грандов, сельского духовенства, монашества и короля, представлявшего все эти отжившие элементы общества. Уже само по себе положение, узурпированное таким образом армией в революционном лагере, наряду с оторванностью этой армии от масс, превратило ее в орудие, опасное для тех, кто им пользовался, но безвредное для врага, которому оно должно было нанести удар. Наконец, высшие слои буржуазии, так называемые модерадос, вскоре охладели к революции, а затем и изменили ей, теша себя надеждой, что смогут прийти к власти в результате французской интервенции и таким образом — не затратив усилий на установление нового общества — воспользуются его плодами, не допуская к ним плебеев.

Положительные результаты революции 1820–1823 гг. не сводятся только к тому великому процессу брожения, который способствовал расширению кругозора значительных слоев народа и придал им новые характерные черты. Продуктом революции явилась и сама вторая реставрация[344], при которой отжившие элементы общества приняли такие формы, что стали уже нетерпимыми и несовместимыми с существованием Испании как нации. Ее главным делом было довести антагонизм до такой степени остроты, когда уже никакие компромиссы невозможны и война на истребление становится неизбежной. По словам самого лорда Ливерпула, никогда еще ни одна значительная политическая перемена не осуществлялась с меньшей жестокостью и кровопролитием, чем испанская революция 1820–1823 годов. Поэтому, когда мы видим, что гражданская война 1833–1843 гг.[345] истребила огнем и мечом отжившие элементы [Далее зачеркнуто: «власть феодалов и монахов». Ред.] испанского общества и запятнала себя актами каннибализма, свирепую жестокость этой эпохи мы должны приписать не каким-либо особенностям испанской нации, а той же силе обстоятельств, какая вызвала во Франции господство террора. В то время как французы централизовали и тем самым сократили срок господства террора, испанцы, верные своим традициям, децентрализовали и поэтому затянули его. В силу испанских традиций революционная партия едва ли одержала бы победу, если бы она ниспровергла трон. У испанцев сама революция, чтобы победить, должна была выступить в качестве претендента на трон. Борьба двух общественных систем должна была принять форму борьбы противоположных династических интересов. Испания XIX века проделала свою революцию с легкостью, когда смогла придать ей форму гражданских войн XIV века. Именно Фердинанд VII дал революции монархическое знамя — имя Изабеллы, в то время как он завещал контрреволюции своего брата дон Карлоса, этого Дон-Кихота святой инквизиции. Фердинанд VII остался верен себе до конца. Если в течение всей своей жизни он обманывал либералов ложными обещаниями, мог ли он отказать себе в удовольствии обмануть сервилес на своем смертном ложе[346]? По части религии он всегда был скептиком! Он не мог заставить себя поверить, что кто бы то ни было — будь то хоть дух святой — может оказаться настолько глупым, чтобы говорить правду.

Написано К. Марксом 21 ноября 1854 г.

Впервые опубликовано на русском языке в журнале «Новая и новейшая история» № 3, 1957 г.

Печатается по рукописи

Перевод с английского

Ф. ЭНГЕЛЬС КРОНШТАДТСКАЯ КРЕПОСТЬ[347]

С тех пор, как сэр Чарлз Нейпир отплыл в Балтийское море, получив от первого лорда адмиралтейства «безусловное разрешение объявить войну», более оптимистически настроенная часть английского общества не перестает надеяться, что скоро придет сообщение о бомбардировке Кронштадта, захвате подступов к Санкт-Петербургу, а может быть (кто знает?) даже о водворении британского государственного флага на сверкающем шпиле русского Адмиралтейства.

В основе этих надежд лежит очень правильная мысль; она заключается в том, что Кронштадт — ключ к успеху для любого нападения на Россию с моря в районе Балтики. Захватите Кронштадт, и Санкт-Петербург у ваших ног, русский флот перестал существовать, а Россия низведена до положения, которое она занимала до Петра Великого. Если Англия, располагая на Балтийском море силами, необходимыми для совершения такого подвига, будет их растрачивать по мелочам больше, чем это абсолютно необходимо для наступления на пункты, имеющие второстепенное значение, она допустит крупнейшую ошибку, губительное действие которой может сказаться на двух-трех ближайших кампаниях. Но если мы понимаем решающее значение Кронштадта, то понимают его и русские, которые действовали соответствующим образом. Этот ключ к России окружен двойной и тройной броней, ощетинившейся почти тысячей орудий.

Общеизвестно, что Кронштадт занимает юго-восточный угол небольшого острова, имеющего около пяти миль в длину; этот остров прикрывает вход в сужающуюся часть Финского залива и расположен примерно в 16 милях от устья Невы. Море по обеим сторонам острова почти всюду очень мелкое, и для морских судов имеется только два фарватера. Один, проходящий к северу от острова, в двух-трех милях от его северного побережья, имеет не менее четырех морских саженей [Морская сажень = 182 см. Ред.] глубины; в четырех милях от восточной оконечности острова он делает изгиб, приближаясь к ней на расстояние в 1400 ярдов, но при этом теряет одну морскую сажень глубины. Таким образом, все северо-восточное побережье острова недосягаемо для орудий какого-либо военного корабля, идущего этим фарватером; исключение составляют лишь западная и восточная оконечности острова. Поэтому только эти оконечности укреплены, первая — фортами Екатерины, Александра и Михаила, вторая — крепостной стеной самого города и двумя батареями, воздвигнутыми на песчаной отмели приблизительно в 1000 ярдов впереди этой стены; однако более крупная из этих батарей, как передают, представляет собой развалины. На уровне северного побережья острова, между его восточными и западными оборонительными сооружениями, в доброй миле от берега, на песчаной отмели сооружена еще одна батарея, которая, однако, все же остается вне предела досягаемости огня судов, находящихся в четырехсаженном фарватере.

Итак, из-за его отдаленности от оборонительных сооружений, из-за больших навигационных трудностей, которые он представляет, и из-за значительного сокращения глубины в его юго-восточной части, этот северный фарватер следует считать непригодным для сколько-нибудь серьезной атаки Кронштадта. При условии, что известное распыление сил не повлечет за собой губительных последствий, им можно воспользоваться для отправки нескольких более легких судов в обход острова; подавив не столь уж грозную восточную батарею, они могли бы занять удобную позицию для бомбардировки города Кронштадта, в котором находятся не только главные шкиперские магазины и верфи русского военного флота на Балтике, но и много принадлежащего частным лицам строевого леса, и который поэтому набит легко