Собрание сочинений, том 13

в день Нового года. Если мы видим, что такой орган, как «Neue Preusische Zeitung»[171], берет под свою защиту короля Пьемонта против Франца-Иосифа, то не надо большой проницательности для определения, с какой стороны дует ветер. Чтобы не оставалось никаких сомнений, г-н фон Мантёйфель выпустил анонимный памфлет, проповедующий русско-французский союз против союза австро-английского[172].

Однако действительная сущность вопроса заключается не столько в намерениях правительства, сколько в симпатиях народа. Я должен вам сказать, что, за исключением католической партии, феодальной партии и кое-каких остатков глупых тевтонских крикунов 1813–1815 гг., весь немецкий народ, а население Северной Германии в особенности, чувствует, что Германия стоит перед очень трудной дилеммой. Решительно становясь на сторону Италии против Австрии, немецкий народ в то же время не может не стать на сторону Австрии против Бонапарта. Конечно, если бы нам приходилось судить со слов аугсбургской «Allgemeine Zeitung», то мы пришли бы к единодушному убеждению, что Австрия является кумиром каждого немецкого сердца. Я позволю себе в нескольких словах изложить теорию, выдвинутую этой газетой. За исключением германской, все нации Европы разлагаются. Франция распадается;

Италия должна испытывать особое счастье от того, что она превращена в немецкую казарму; славянским народам недостает нравственных качеств, необходимых для того, чтобы самим управлять собой; Англия развращена коммерцией. Таким образом, остается прочной только одна Германия, а Австрия является представительницей Германии в Европе. Одной рукой она держит Италию, другой — славян и мадьяр под облагораживающим влиянием германской Sittlichkeit {приблизительный смысл: добродетельности, нравственности. Ред.} (это слово переводу не поддается). Охраняя свое отечество от русского вторжения тем, что она держит в своей власти Галицию, Венгрию, побережье Далмации и Моравию и собирается оккупировать Дунайские княжества, Австрия в то же время охраняет Германию — это сердце человеческой цивилизации — от вредного влияния французского морального разложения, легкомыслия и честолюбия тем, что удерживает за собой Италию. Впрочем, мне нет надобности говорить вам, что за пределами Австрии эту теорию никогда никто не признавал, кроме некоторых баварских Krautjunkers {заскорузлых юнкеров. Ред.}, которые с таким же, примерно, основанием претендуют на роль представителей германской цивилизации, с каким древние беотийцы[173] претендовали на роль представителей эллинского гения. Однако существовал, да и в настоящий момент еще существует, другой, более прозаический взгляд на дело, исходящий из тех же самых кругов. Утверждают, что Рейн нужно защищать на По и что австрийские позиции на По, Адидже и Минчо образуют естественную военную границу Германии против французского вторжения. Выдвинутая в 1848 г. в германском Национальном собрании во Франкфурте генералом Радовицем, эта доктрина одержала верх и побудила собрание встать на сторону Австрии против Италии; но над этим так называемым революционным парламентом, который не остановился перед тем, чтобы облечь австрийского эрцгерцога исполнительной властью[174], уже давно произнесен приговор. Немцы начинают понимать, что quid pro quo {смешение одного с другим. Ред.}  ввело их в заблуждение, что военные позиции, необходимые для защиты Австрии, вовсе не нужны для защиты Германии, и что французы с таким же, если не с большим правом, могут рассматривать Рейн своей естественной военной границей, как это делают немцы по отношению к По, Минчо и Адидже.

Написано К. Марксом 15 марта 1859 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5598, 31 марта 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

К. МАРКС ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Когда Луи-Наполеон в своем стремлении превзойти менее удачливого венецианского дожа Марино Фальеро добрался до трона с помощью клятвопреступления и измены, ночного заговора и арестов в постелях тех членов собрания, которых нельзя было подкупить, опираясь на огромную военную силу, выведенную на улицы Парижа, царствующие государи и аристократия Европы, крупные землевладельцы, промышленники, рантье и биржевые дельцы, почти все без исключения, ликовали по поводу его успеха, словно это был их собственный успех. «За преступления отвечает он», — в один голос говорили они, самодовольно хихикая, — «а плоды их принадлежат нам. Луи-Наполеон царствует в Тюильри, мы же еще более надежно и самовластно царствуем в наших владениях, на фабриках, на бирже и в наших конторах. Долой социализм! Vive L'Empereur!» {Да здравствует император! Ред.}.

Удачливый узурпатор пустил в ход все свое искусство, чтобы вслед за военщиной привлечь под свое знамя богачей и власть имущих, скопидомов и спекулянтов. «Империя — это мир», — восклицал он, и миллионеры почти боготворили его. «Наш дражайший сын во Иисусе Христе» — любовно называл его римский папа; а римско-католическое духовенство (pro tempore {пока что, временно. Ред.} ) приветствовало его, всячески выражая свое доверие и преданность. Поднимались курсы ценных бумаг; появились на свет и расцвели банки Credit Mobilier; одним росчерком пера наживались миллионы на новых железных дорогах, на новой торговле рабами и на новых, самых разнообразных спекуляциях. Повернувшись спиной к прошлому, британская аристократия восторженно приветствовала нового Бонапарта и заискивала перед ним. Он нанес семейный визит королеве Виктории[175], лондонское Сити устроило в честь его празднество, парижская и лондонская биржи чокнулись друг с другом; в среде апостолов биржевой спекуляции раздавались всеобщие поздравления, все обменивались рукопожатиями и питали уверенность, что золотой телец, наконец, превращен в настоящего бога, а его Аароном стал новый французский самодержец.

Прошло семь лет, и все изменилось. Наполеон III произнес слово, которое никогда нельзя будет взять назад или забыть. Независимо от того, сам ли он мчится навстречу своей судьбе столь же легкомысленно, как его предшественник в Испании и России, или всеобщий негодующий ропот царствующих особ и буржуазии Европы вынуждает его на временное подчинение их воле, — чары развеяны навсегда. Уже давно все они знали, что он негодяй, но они воображали, что он негодяй услужливый, податливый, послушный и способный к благодарности; теперь же они видят свою ошибку и раскаиваются в ней. Он все время использовал их в своих интересах, между тем как они воображали, что они используют его. Он любит их точь-в-точь, как любит свой обед и свое вино. До сих пор они служили ему известным образом; теперь они должны служить ему иначе или должны быть готовыми встретить его месть. Если и впредь «империя — это мир», то это мир на Минчо или на Дунае, мир с его императорскими орлами, победно развевающимися над По и Адидже, а то и мир на Рейне и Эльбе, это мир с железной короной на его челе[176], с Италией в качестве французской сатрапии и с Великобританией, Пруссией и Австрией в качестве простых сателлитов, вращающихся вокруг Франции и освещенных этим центральным светилом, этой новой империей Карла Великого.

Конечно, скрежет зубовный раздается в королевских дворцах, но он раздается и в залах банкиров и торговых магнатов. Ведь 1859 г. начался при предзнаменованиях, которые обещали возвращение золотых дней 1836 и 1856 годов[177]. Из-за сильно затянувшегося застоя фабричного производства исчерпаны запасы металлов, товаров и фабричных изделий. Многочисленные банкротства заметно очистили атмосферу торговли. Суда снова стали в цене; опять начали строиться и наполняться товарные склады. Ожили биржи, и миллионеры решительно повеселели; словом, никогда еще не было более блестящей торговой перспективы, более ясного, сулящего удачу неба.

Одно-единственное слово изменило все это; и это слово было произнесено героем coup d'etat {государственного переворота. Ред.}, избранником декабря, спасителем общества. Оно было сказано австрийскому послу г-ну Хюбнеру, без достаточного повода, хладнокровно, совершенно предумышленно, и оно явно указывало на заранее принятое намерение затеять ссору с Францем-Иосифом или запугиванием подвергнуть его унижению, более для него гибельному, нежели три проигранных сражения. Хотя это слово было явно рассчитано на то, чтобы произвести мгновенный эффект на бирже в