Собрание сочинений, том 21

классов и классовых противоположностей и образование новых классов с новыми противоположными интересами, которые, между прочим, выражаются и в новых правовых требованиях. Слабое понимание этого как будто пробуждается и у нашего юриста, когда он на стр. 37 делает открытие, что современная

«философия права… есть по существу только отражение исторически унаследованного правопорядка», что ее можно было бы «назвать буржуазной философией права», рядом с которой «в лице социализма возникает философия права неимущих классов народа».

Но если это так, то чем это объясняется? Откуда появились эти «буржуа» и эти «неимущие классы народа», обладающие особой соответствующей классовому положению каждой из сторон философией права? Возникли ли они из права или из экономического развития? А разве Маркс говорит что-либо иное, кроме того, что правовые воззрения отдельных крупных общественных классов обусловливаются в каждый данный момент классовым положением последних? Каким образом Менгер оказался среди марксистов?

Однако это только недосмотр, непроизвольное признание силы новой теории, которое вырвалось у строгого юриста и которое мы поэтому также только регистрируем. Напротив, там, где наш корифей права стоит на своей собственной правовой почве, он проявляет пренебрежение к экономической истории. Гибнущая Римская империя является его излюбленным примером.

«Никогда еще средства производства не были так централизованы», — рассказывает он нам, — «как в то время, когда половина африканской провинции находилась в собственности шести лиц…, никогда страдания рабочих классов не были более сильны, чем тогда, когда почти каждый производительный рабочий был рабом. Не было недостатка также — особенно у отцов церкви — в резкой критике существующего общественного строя, которую можно было бы сравнить с лучшими современными социалистическими сочинениями, и все же за падением Западной Римской империи последовал отнюдь не социализм, а средневековый правопорядок» (стр. 108).

А почему это произошло? Потому, что

«перед нацией не стояло ясной, свободной от всякого преувеличения, картины будущего строя».

Г-н Менгер полагает, что во времена упадка Римской империи существовали уже экономические предпосылки современного социализма, недоставало только его юридической формулировки. Поэтому-то вместо социализма появился феодализм и материалистическое понимание истории таким образом сведено ad absurdum! [к абсурду. Ред.].

То, что юристы Римской империи времен упадка так искусно привели в систему, было не феодальное, а римское право, право общества, состоящего из товаропроизводителей. Так как г-н Менгер исходит из той предпосылки, что юридические представления являются движущей силой истории, то он предъявляет здесь римским юристам невероятное требование, согласно которому они должны были бы, вместо создания системы права существующего римского общества, создать ее прямую противоположность, а именно «ясную, свободную от всякого преувеличения картину» фантастического общественного строя. Вот к чему сводится менгеровская философия права, примененная к римскому праву! Но уж совсем нелепо утверждение Менгера, будто еще никогда экономические условия не были так благоприятны для социализма, как во времена римских императоров. Социалисты, которых Менгер намеревается опровергнуть, видят залог успеха социализма в развитии самого производства. С одной стороны, благодаря развитию механизированных крупных предприятий в промышленности и в сельском хозяйстве, процесс производства все более приобретает общественный характер, а производительность труда колоссально возрастает. Это делает необходимым уничтожение классовых различий и превращение товарного производства на частных предприятиях в производство, осуществляемое непосредственно самим обществом и для общества. С другой стороны, современный способа производства порождает класс, который во все возрастающей степени набирает силы для претворения в жизнь такого развития и становится все более заинтересованным в нем — свободный, работающий пролетариат.

Сравните теперь с этим условия императорского Рима, где ни в промышленности, ни в сельском хозяйстве не было и речи о крупном машинном производстве. Конечно, мы встречаем там концентрацию земельной собственности, но надо быть юристом, чтобы отождествлять это с развитием общественной формы труда на крупных предприятиях. Если мы предложим г-ну Менгеру три примера землевладения: ирландского лендлорда, который владеет 50 тыс. акров земли, обрабатываемых в мелких хозяйствах 5 тыс. арендаторов по 10 акров каждое в среднем; шотландского лендлорда, превратившего 50 тыс. акров в заповедник для охоты, и американскую гигантскую ферму в 10 тыс. акров, где пшеница выращивается методами крупнопромышленного производства, то Менгер объявит, что в первых двух случаях концентрация средств производства в пять раз выше, чем в последнем.

Развитие римского сельского хозяйства во времена императоров вело, с одной стороны, к расширению пастбищного хозяйства на огромные пространства и к обезлюдению страны, а с другой — к раздроблению имений на мелкие арендные участки, передававшиеся колонам, то есть к созданию карликовых хозяйств зависимых мелких крестьян, предшественников позднейших крепостных, к утверждению, следовательно, такого способа производства, в котором в зародыше уже содержался способ производства, господствовавший в средние века. И помимо всего прочего, уже только в силу этого, почтеннейший г-н Менгер, Римскую империю сменил «средневековый правопорядок». Правда, иногда в отдельных провинциях попадались и крупные сельскохозяйственные предприятия, но это были не хозяйства, основанные на машинном производстве со свободными рабочими, а плантационные хозяйства с рабами, варварами самых различных национальностей, часто не понимавшими друг друга. Этим последним противостояли свободные пролетарии, но не работающие, а люмпен-пролетарии. В наше время общество во все возрастающей степени держится на труде пролетариев, они становятся все более необходимыми для его существования. Римские же люмпен-пролетарии были паразитами, не только бесполезными, но даже вредными для общества, и поэтому они не являлись решающей силой.

А г-ну Менгеру представляется, что способ производства и народ никогда еще не были так зрелы для социализма, как во времена императоров! Отсюда можно видеть, какое преимущество приобретаешь, когда держишься возможно дальше от экономического «обрамления».

Отцов церкви мы оставим ему, так как он умалчивает, в чем именно их «критику существующего общественного строя можно было бы сравнить с лучшими современными социалистическими сочинениями». Отцам церкви мы обязаны некоторыми интересными сведениями о римском обществе времен упадка, но критикой этого общества они, как правило, не занимались, а довольствовались тем, что просто порицали его, и притом в таких резких выражениях, что в сравнении с ними самый резкий язык современных социалистов и даже негодующие крики анархистов кажутся весьма кроткими. Имеет ли г-н Менгер в виду это их «превосходство»?

С тем же пренебрежением к историческим фактам, которое мы только что отмечали, Менгер на стр. 2 утверждает, что привилегированные классы получают свой доход, не давая лично обществу ничего взамен. Тот факт, что господствующие классы в период своего восходящего развития выполняют вполне определенные социальные функции и именно благодаря этому становятся господствующими, — этот факт ему, следовательно, совершенно неизвестен. В то время как социалисты признают историческое право на существование этих классов в течение известного периода, Менгер объявляет здесь присвоение ими прибавочного продукта воровством. Поэтому его может только удивлять, что эти классы, как он констатирует на стр. 122, 123, с каждым днем все более теряют силу, позволяющую им защищать свое право на этот доход. А то, что эта сила заключается в выполнении социальных функций и что с уничтожением этих функций в ходе дальнейшего развития она исчезает — остается для этого великого мыслителя чистой загадкой.

Довольно. Господин профессор берется трактовать социализм в духе философии права, то есть свести его к нескольким кратким юридическим формулам, к социалистическим «основным правам», к новому изданию прав человека для XIX века. Такие основные права имеют, правда, лишь

«незначительную практическую силу воздействия», но «для науки они не бесполезны» — как «лозунги» (стр. 5, 6).

Таким образом, мы дошли уже до того, что имеем теперь дело только с лозунгами. Сначала устраняется историческая связь и историческое содержание огромного движения,