Эрос и цивилизация. Одномерный человек

воображении, как и в «Оно», с ним связанном, сохраняется «память» о доисторическом прошлом, когда жизнь индивида совпадала с жизнью рода, и образ непосредственного единства всеобщего и особенного под властью принципа удовольствия. И, наоборот, для всей последующей истории человека характерно разрушение этого первоначального единства: «одна позиция Я как самостоятельного независимого существа противоречит другой его позиции как звена в цепи поколений»[173]. Жизнь рода теперь является сознательным и постоянно возобновляемым конфликтом индивидов между собой и с миром, в котором они живут. Направляемый принципом производительности, прогресс прокладывает себе путь через эти конфликты. Principium individuationis, осуществляемый принципом реальности, полагает начало репрессивному использованию первичных инстинктов, которые, каждый по- своему, продолжают стремиться к его уничтожению; однако они постоянно отвлекаются от своей цели прогрессом, который, в свою очередь, возможен только благодаря их энергии. Это усилие подчиняет оба инстинкта. В мире антагонистического principium individuationis воображение существует как вызов ему (принципу) от имени целостного индивида, единого с родом и с «архаическим» прошлым.

Метапсихология Фрейда восстанавливает воображение в своих правах. Как глубинный, независимый психический процесс фантазия обладает собственной истинностной ценностью, опирающейся на собственный опыт — а именно опыт преодоления антагонистической человеческой действительности. Воображение предвосхищает примирение индивида с целым, желания с осуществлением, счастья с разумом. И хотя принципом реальности гармония была вытеснена в утопию, фантазия настаивает на ее превращении в реальность, на том, что она зиждется на знании. Первоначально воображение осуществляет свои истины тогда, когда оно находит для себя форму, т. е. создает универсум восприятия и понимания, субъективный и объективный одновременно. Это происходит в искусстве. Таким образом, анализ когнитивной функции фантазии ведет к эстетике как «науке о красоте»: в основе эстетических форм лежит вытесненная гармония чувственности и разума — вечный протест против жизни, организованной логикой господства, критика принципа производительности.

Искусство, вероятно, является наиболее очевидным «возвращением вытесненного» на уровне не только индивида, но и истории рода. Художественное воображение формирует «бессознательную память» о неосуществившемся освобождении и неисполненном обещании. В мире принципа производительности искусство противопоставляет институционализированному подавлению «образ человека как свободного субъекта; но создать образ свободы среди несвободы искусство может только путем отрицания последней»[174]. Со времени пробуждения сознания свободы во всяком подлинном произведении искусства живет архетипическое содержание: отрицание несвободы. Позднее мы увидим, каким образом это содержание пришло к эстетической форме, определяемой эстетическими принципами[175].

Сама ограниченность рамками эстетической формы делает отрицание несвободы в искусстве бессильным и ослабляет ее критическую функцию, ибо, входя в произведение искусства, несвобода обретает форму подобия действительности. Такой элемент внешней видимости (Schein) неизбежно подчиняет представляемую действительность эстетическим нормам и, таким образом, она больше не внушает ужас. Более того, сама форма, стиль, ритм, метр создают эстетическую упорядоченность и придают произведению искусства способность доставлять удовольствие, примиряющее с содержанием. Эта способность эстетического доставлять наслаждение, даже развлечение неотделима от сущности искусства, как бы ни было трагично его содержание. Эту двойственную функцию искусства схватывает положение Аристотеля о катарсическом воздействии искусства: протест и примирение; напоминание о вытесненном и повторное «очищающее» вытеснение. Люди могут ощутить свою причастность классическому наследию: они читают и видят, как герои, родственные им архетипически, восстают, побеждают, сдаются и погибают. И так как все это эстетически оформлено, люди могут насладиться им — и забыть о нем.

И все же пусть в границах эстетической амбивалентной формы в искусстве нашло свое выражение возвращение вытесненного образа освобождения; искусство было протестом. Но на современном этапе в период тотальной мобилизации даже это в высшей степени амбивалентное противостояние не кажется больше жизнеспособным. Искусство продолжает существовать, только самоуничтожаясь, отказываясь от традиционной формы и тем самым от примирения: оно становится сюрреалистическим и атональным[176]. В противном случае оно разделяет судьбу форм подлинно человеческого общения: оно отмирает. То, что было написано Карлом Краусом во время зарождения фашизма, остается верным и сейчас:

«Das Wort Entschlief, als jene Welt Erwachte».[177]

В менее сублимированной форме противостояние фантазии принципу реальности свойственно таким внереальным и сюрреальным процессам, как сновидение, мечта, игра, «поток сознания». В своих наиболее сильных порывах к удовлетворению, не ограниченному принципом реальности, фантазия упраздняет даже утвердившийся principium individuationis. Здесь, вероятно, коренится приверженность фантазии первичному Эросу: «сексуальность — единственная функция живого организма, выходящая за пределы индивида и обеспечивающая его связь с родом» [178]. В той степени, в какой сексуальность организована и управляема принципом реальности, фантазия утверждает себя главным образом в противостоянии нормальной сексуальности. (Мы уже рассматривали близость фантазии и перверсий.[179]) Однако эротический элемент в фантазии выходит за пределы переверсных проявлений. Он нацелен на «эротическую действительность», в которой жизненные инстинкты могли бы достичь покоя в удовлетворении без подавления. В силу этого содержания, завершающего процесс фантазии, последняя противостоит принципу реальности и играет исключительную роль в психической динамике.

Фрейд признает эту роль, но в этом пункте его метапсихологии происходит фатальный поворот. Образ иной формы действительности существует как истина одного из основных психических процессов; содержанием этого образа является утерянное единство всеобщего и особенного и целостное удовлетворение, примиряющее принципы удовольствия и реальности. Его истинностную ценность усиливает также тот факт, что человечество хранит этот образ независимо от principium individuationis. Однако, согласно Фрейду, образ содержит только доисторическое прошлое рода (и индивида), предшествующее цивилизации. Поэтому последняя может развиваться, только разрушая доисторическое единство принципа удовольствия и принципа реальности; образ должен быть похоронен в бессознательном, а воображение должно остаться всего лишь фантазией, детской игрой, мечтой. Для сознания, совершившего долгий путь от первобытной орды до все более высоких форм цивилизации, не может быть обратного пути. Заключения Фрейда исключают понятие «идеального» состояния природы; но они также гипостазируют специфическую историческую форму цивилизации как ее природу. Такой вывод неприемлем для его собственной теории. Историческая необходимость принципа производительности еще не доказывает невозможность иной формы цивилизации, управляемой иным принципом реальности. В теории Фрейда свобода от подавления оставлена для бессознательного, доисторического и даже дочеловеческого прошлого, первобытных биологических и психологических процессов; следовательно, идея нерепрессивного принципа реальности направлена регрессивно. Возможность воплощения этого принципа в историческую действительность развитого сознания, возможность соответствия образов фантазии скорее какому-то еще не состоявшемуся прошлому, чем не слишком счастливо состоявшемуся, — все это казалось Фрейду в лучшем случае красивой утопией.

Опасность ошибочного использования открытия истинностной ценности воображения для регрессивных тенденций проявилась в творчестве Карла Юнга. Он еще более настойчиво, чем Фрейд, подчеркивал когнитивную сторону воображения. Согласно Юнгу, фантазия «неразличимо» объединена с другими психическими функциями; она представляется «то как первоначальный, то как завершающий и наиболее неожиданный синтез всех способностей». Фантазия прежде всего является «творческой деятельностью, из которой вытекают ответы на все вопросы, для которых они существуют»; это «начало всех возможностей, в котором объединены все психические противоположности и нет конфликта между внутренним и внешним миром». Фантазия всегда создавала мост между непримиримыми потребностями объекта и субъекта, экстраверсией и интроверсией[180].