Эрос и цивилизация. Одномерный человек

Здесь ясно показан одновременно ретроспективный и перспективный характер воображения: оно не только смотрит назад в золотое первобытное прошлое, но также и вперед в ожидании всех еще неосуществленных, но ждущих своего осуществления возможностей. Однако уже в раннем творчестве Юнга акцентируются ретроспективные и, следовательно, «фантастические» стороны воображения: сновидческое мышление «движется в ретроградной манере к сырому материалу памяти», «регрессируя к первоначальному восприятию»[181]. В ходе развития психологии Юнга в ней возобладали обскурантистские и реакционные тенденции, вытеснив критические завоевания метапсихологии Фрейда[182].

Истинностная ценность воображения распространяется не только на прошлое, но также и на будущее: свобода и счастье, живущие в его формах, притязают на историческую реальность. В этом отказе принять ограничения, налагаемые на свободу и счастье принципом реальности, как окончательные, в отказе забыть о том, что возможно, заключается критическая функция фантазии:

Поработить воображение — даже если на карту поставлено счастье — означает посягнуть на ту последнюю правду, которая живет в глубине «Я». Только воображение ведает о том, что возможно.[183]

Сюрреалисты поняли революционные импликации открытий Фрейда: «Быть может, ныне воображение готово вернуть себе свои права».[184] Но, задавшись вопросом «Может ли мечта помочь в решении фундаментальных проблем жизни?»[185], они пошли дальше психоанализа и выдвинули требование воплотить мечту в действительность, не искажая ее содержания. Искусство связало себя с революцией. Неколебимая приверженность только истине воображения позволяет более полно видеть действительность. И то, что истины художественного воображения могут представляться неверными с точки зрения действительного состояния фактов, принадлежит к сущности этих истин:

Некоторое высказывание, неверное в отношении действительного факта, может оказаться существенно истинным как эстетическое достижение. Оно выражает «великий отказ», являющийся первичной эстетической характеристикой.[186]

Этот Великий Отказ — протест против ненужного подавления, борьба за окончательную форму свободы — «жизнь без страха»[187]. Но эта идея могла прозвучать — не вызывая карательной реакции — только на языке искусства. В контекстах политической теории и даже философии, более близких действительности, она была безнадежно опорочена как утопия.

Списание реальных возможностей по ведомству безлюдной страны утопии как таковое является элементом идеологии принципа производительности. Однако если тезис о нерепрессивном развитии инстинктов ориентирован не на доисторическое прошлое, а на историческое настоящее и зрелую цивилизацию, то само понятие утопии теряет свой смысл. Тогда отрицание принципа производительности не противоречит прогрессу сознательной рациональности, но совпадает с ним, оно само возможно благодаря высокой зрелости цивилизации. Развитие принципа производительности усилило расхождение между архаическим бессознательным и сознательными процессами в человеке, с одной стороны, и его действительными возможностями с другой. По нашему мнению, история человечества движется к новому повороту в преобразовании инстинктов. И так же, как во время предшествующих поворотных пунктов, приспособление архаической психической структуры к новой окружающей среде означало бы еще одну «катастрофу» — решительные изменения в самой окружающей среде. Однако если первый поворот, согласно гипотезе Фрейда, был событием геологической истории, а второй произошел на заре цивилизации, третий поворотный пункт возможен только при достижении высшей ее ступени. Действующим лицом в этом процессе уже был бы не исторический человек-животное, а сознательный, рационально мыслящий человек, овладевший природным миром как ареной для самоосуществления. Исторический фактор, содержащийся в теории инстинктов Фрейда, принес истории свои плоды, когда Ананке (Lebensnot), явившаяся, по Фрейду, рациональным основанием для репрессивного принципа реальности, была побеждена прогрессом цивилизации.

Тем не менее нельзя отказать в доле истины тому аргументу, что, несмотря на прогресс, нужда и неразвитость достаточно значительны для того, чтобы не дать осуществиться принципу «каждому по его способностям». Как материальные, так и ментальные ресурсы цивилизации все еще настолько ограничены, что, если ориентировать социальную производительность на всеобщее удовлетворение индивидуальных потребностей, общий уровень жизни значительно бы понизился. Многим пришлось бы отказаться от повседневного комфорта для того, чтобы все смогли вести человеческую жизнь. Более того, на фоне преобладающей международной структуры индустриальной цивилизации такая идея кажется смехотворной. Это не отменяет теоретической правомерности положения об устаревании принципа производительности. Вовсе не изобилие является решающим фактором для примирения принципа удовольствия и принципа реальности. Единственно релевантный вопрос заключается в том, возможно ли разумное построение такого состояния цивилизации, при котором человеческие потребности удовлетворялись таким образом и в такой степени, чтобы устранить прибавочную репрессию.

Такое гипотетическое состояние можно предположить в двух пунктах, находящихся на противоположных полюсах развития инстинктов: один — в начале истории, другой — на ее наиболее зрелом этапе. В первом случае можно говорить о распределении нужды без угнетения (что, например, могло быть в древнем обществе на ступени матриархата), а во втором — о рациональной организации высокоразвитого индустриального общества, победившего нужду. Разумеется, различные условия наложили бы различный отпечаток на формы влечений, но одна черта должна была бы остаться общей для обоих случаев: нерепрессивное развитие влечений в смысле их свободы от прибавочной репрессии, коренящейся в интересах господства. В этом должно было бы отразиться ставшее возможным удовлетворение основных человеческих потребностей (в значительной степени примитивных вначале и многосторонне развитых и утонченных впоследствии), как сексуальных так и социальных — в еде, жилище, одежде, досуге, — и, что самое важное, удовлетворение, не требующее мучительно тяжелого труда, т. е. освобожденное от власти отчужденного труда над человеческим существованием. В условиях примитивного общества отчуждение еще не возникло вследствие примитивного характера самих потребностей, рудиментарного (в личном или сексуальном плане) характера разделения труда и отсутствия институционализированной иерархической специализации функций. В «идеальных» условиях зрелой индустриальной цивилизации отчуждение стало бы полным благодаря общей автоматизации труда, сокращению до минимума рабочего времени и взаимозаменимости функций.

Поскольку длина рабочего дня вообще — один из важнейших репрессивных факторов, налагаемых на принцип удовольствия принципом реальности, сокращение рабочего времени до такой степени, что это перестало бы сдерживать развитие человеческих способностей, является первой предпосылкой свободы. Такое сокращение почти неминуемо означало бы понижение преобладающего в настоящее время в развитых индустриальных странах уровня жизни. Но возвращение к более низкому жизненному стандарту, вызванному крушением принципа производительности, еще отнюдь не служит свидетельством против прогресса свободы.

Аргумент, обусловливающий освобождение более высоким жизненным стандартом, слишком легко оправдывает увековечение репрессии. Определение уровня жизни через автомобили, телевизоры, самолеты, трактора подсказано самим принципом производительности. За пределами его власти уровень жизни измерялся бы другими критериями: всеобщим удовлетворением основных человеческих потребностей и свободой от вины и страха — как внутренней, так и внешней, как инстинктивной, так и «рациональной». «Истинную цивилизацию создают не газ, не пар, не вращающиеся столы. Ее создает постепенное избавление от печати первородного греха»[188] — таково определение прогресса по ту сторону принципа производительности.

В оптимальных условиях зрелой цивилизации распространение материального и интеллектуального богатства сделало бы возможным безболезненное удовлетворение потребностей, не стесняемое более