Большие неприятности

ляемым. И, как назло, я не мог ничего передать на аэродром.

«Впрочем, тут рядом, — подумал я лениво и не­охотно. — Придется прыгать».

Открыл фонарь, перевернул машину на спину, благо элероны действовали, и благополучно выва­лился из кабины.

Приземлился мягко. Даже слишком мягко — с отчетливым, глубоким причмоком. Болото. Освобо­дился от парашютных лямок и стал соображать, где я. Выходило — до дому километров сорок, ну, пять­десят... Как только вылезать из болота... Топь страшенная. И еще затруднявшее ориентировку мелколесье...

Рассчитывать на помощь с воздуха не приходи­лось. Не увидят. И просигналить нечем: ракетница осталась на борту. Парашютное полотнище не растянуть — негде. Костер р азвести — сомнитель­ная затея: кругом все чавкало, клочка сухого не было...

Искать самолет? Там бортовой паек, но, во-первых, я не видел, куда он упал. И во-вторых, машину скорей всего засосало, добраться ли до кабины? Решил идти.

И тут я совершенно неожиданно подумал, погля­дев на себя как бы со стороны: «Колька Абаза, проживший по состоянию на сегодняшнее число всего 9490 дней, должен выбраться! Есть же еще резерв... и ты, Колька, везучий!..»

Сорок километров я шел четверо суток. Подроб­ности опускаю: теперь подробности не имеют значе­ ния. Дошел. На аэродроме появился в начале девятого. , Прежде чем кто-нибудь меня заметил, раньше, чем Брябрина, девица из штаба, заорала визгливым, со слезами, голосом: «Ой-ой-ой, мама... Абаза...» — увидел аккуратную фанерку, прилаженную к неструганой сосновой палке, воткнутой в пустом капонире. На этой фанерке красовался листок в красно-черной рамке. С фотографией. И было написано десятка три строк. Как меня ни мутило от голода и усталости, я все-таки прочитал, что они там про меня сочинили. Между прочим, могли бы и получше написать...

Я вернулся, и разговоров было много. Разных. Носов сказал:

 — Значит, довоюешь, раз мы тебя живого отпели...

Я подумал: «Хорошо бы».

Остапенко, не глядя мне в глаза, бормотал, сбиваясь:

 — Виноват... не удержался... Сам понимаешь, «Бюккера», можно сказать, напрашивались: «Дай нам!» Бросил, а когда «уговорил» — одного точно! — туда-сюда, тебя как корова языком слизала...

Виноват...

— Ладно, — сказал я, — чего размусоливать.

— Нет, командир, и еще я виноват... — И он замолчал.

— Ну?

— Когда прилетел, и началось: как, что, где?.. — Он достал карту и ткнул пальцем в район, лежавший километрах в ста западнее от места, где я на самом деле выпрыгнул.

Понятно: Остапенко показал б л и ж е к зениткам. И тогда получилось — «Бюккеры» попались ему потом, позже... Соблюдал свой интерес мой ведомый. Ждал я от него такого? Не ждал... А он:

— Виноват, виноват я, командир...

Вместе мы пролетали уже порядочно и, надо сказать, удачливо. Что было делать? Восстанавли­вать истину ради истины? Рисовать рапорт? Ска­зать Носову неофициально: так, мол, и так дело было... решайте, как находите нужным?

Эх, не оказалось под рукой ромашки погадать: любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет...

Я развернулся и врезал Остапенко по шее. Не шутя, прилично врезал. И сказал:

 — В расчете. Согласен?

Вечером было отпраздновано мое возвраще­ние.

Мы сидели на завалинке летной столовой и пели душещипательную фронтовую песенку. Остапенко то и дело вскакивал и кричал:

— А вообще это колоссально! На каждого запла­нировано двадцать пять тысяч дней! А? Кто опреде­ лил, командир, — обращался он ко мне, — я опять позабыл — кто?

— Кажется, Аристотель, — в десятый раз отвечал я.

 — Во-во-во, Аристотель!

Не разобрав толком, о чем идет речь, подошед­ший Носов сказал:

 — Не Аристотель, а Мефистофель. Но сейчас это неважно. Кончай базар, спать. С утра штур­муем полком...

* * *

Детство кончилось. Взрослость не наступила. Был пересменок — тревожный и душный. Желания превосходили возможности. Кругом роились оби­ды. Недоставало понимания и равновесия. Такое бывает у всех, но узнаешь, что это естественно и нормально, когда смута уже проходит...

Галя позвала в Парк культуры и отдыха. Все ходили туда. Ровные, обсаженные молодыми лип­ками дорожки втекали в тенистые, даже самым жарким днем прохладные аллеи старого Нескучно­го сада... И сюда-то тянулась молодежь...

Поначалу Галя была крайне оживлена и стара­тельно развлекала меня новостями (будто мы не виделись года три), а потом, неожиданно потускнев, стала говорить что-то, на мой тогдашний взгляд, совершенно несусветное:

— Я знаю, Коля, у тебя ко мне никакого насто­ящего чувства нет... — Помолчала. Наверное, ждала возражений. Но я так растерялся, что ничего не сказал, не нашелся. — И понятно! Толстая, урод уродом, никакого самолюбия... — Она опять помол­чала. — Но я хочу, чтобы ты знал, Коля, если когда-нибудь и для чего-нибудь я тебе понадоб­люсь, только свистни...

— Или ты собака? — спросил я с фальшивым изумлением.

— Вот именно! Собака. А что? Собака — друг человека. Ты подумай, Колька, и человеку без собаки — плохо, и собаке без человека — невозмож­ но. Собака без человека озверевает... Ты согла­сен — буду за собаку?!

А часом позже выяснилось: пока сидели в траве, у меня из карманов бесшумно и, разумеется, бес­следно повыкатывались все монетки. А так как крупных купюр не было с самого начала, то в итоге оказалось: нашей общей наличности не хватает даже на два билета метро...

— Поезжай, — сказал я Гале, — поздно. Мама бу­дет ругать.

— А ты? — откровенно удивилась Галя.

— По долинам и по взгорьям, — попытался про­петь я, — шла дивизия вперед... Ну, и так далее, я — пешком...

Галя посмотрела на меня, будто впервые увидела, и ничего не сказала. Пересчитала еще раз всю наличность, улыбнулась:

— Слушай, нам всего-то пятачка не хвата­ет. — Тогда билет метро стоил тридцать копе­ек. — Сейчас выберу душку-военного и попрошу...

— Чего попросишь? — не сразу сообразил я.

— Пятачок.

— Да ты в уме? — бурно запротестовал я. По понятиям, внушенным мне с молодых ногтей, просить считалось абсолютно