библиотеку, читал авиационные журналы «Самолет», «Вестник Воздушного флота».
В тот год Полбин твердо решил после окончания срока службы просить райком партии направить его на учебу в летное училище.
«Надо бороться, просить, наконец, требовать», — думал он, решительно направляясь в кабинет секретаря Ульяновского райкома партии.
Только все повернулось не так, как ожидал Полбин. Секретарь, чуть старше его, с изможденным лицом и покрасневшими от бессонницы глазами, крепко обнял Ивана:
— Хорош воин, как раз ты мне очень нужен. Революцию на селе делаем, там ты будешь незаменим.
— Да, но... — Полбин помедлил, собираясь с духом, — учиться хочу, товарищ секретарь, в летной школе.
Секретарь райкома внимательно посмотрел на него, подвинул стул, проговорил устало:
— Садись.
Он медленно подошел к окну, занавешенному давно не стиранной шторой, повернулся к Полбину, сказал резко:
— Мне ведь тоже сейчас что-то другое хочется делать, но партия приказала быть здесь, и я здесь, потому что иначе нельзя.
Ты партиец хороший, рабочей закалки. И никто лучше тебя, родившегося и выросшего здесь, не поймет нужды села. Ты понимаешь, как важно, чтобы организацией новой жизни на селе занимались люди, не только преданные Советской власти, но и правильно понимающие ее политику. — Он остановился, снова пристально посмотрел на Полбина: — Партия может приказать тебе быть секретарем комсомольской ячейки, и ты обязан будешь подчиниться. Но я хочу, чтобы ты, Ваня, сам согласился. Так работать тебе будет легче.
Когда Полбин собрался уходить, остановил его у двери:
— Через год приходи. Задерживать не буду. Знаю, что бредишь ты авиацией. Сам пойду просить за тебя.
Полбин улыбнулся в ответ.
Наступил очень трудный год для Полбина. Иной раз некогда было поесть, отдохнуть. Руководил курсами по подготовке полеводов, бригадиров. Организовывал местных комсомольцев для работы на общественных объектах, восстанавливал школы, подбирал преподавателей, заботился об обеспечении школьников всем необходимым для учебы... Да разве обо всем расскажешь!
Через год он снова в райкоме партии, где ничего не изменилось. Лишь сам секретарь выглядел лучше, чем тогда. Наверное, все-таки дела в районе налаживались. Он протянул Полбину руку, поздоровался:
— За работу спасибо, а вот как с летной школой, не передумал?
Полбин покачал головой:
— Нет.
Секретарь взял со стола бумагу.
— Вот наше ходатайство в училище. А вообще жаль, что уезжаешь, хорошо работать с тобой. — Крепко пожал ему руку: — Ну, Ваня, не знаю, что говорят в таких случаях. Просто желаю тебе высокого неба над головой.
В 1929 году Полбин был принят в Вольскую теоретическую школу летчиков. В те годы в подготовке авиаторов существовало два этапа, связанных с обучением в двух разных школах; теоретической и практической.
Полбин стремился все понять, постигнуть, приходилось очень много заниматься. Преподавателям, командирам это нравилось. Товарищи по курсовой роте удивлялись его напористости:
— Ты, Иван, никак сразу же хочешь профессором стать?
Он ответил серьезно:
— Сразу не получится, но со временем хотелось бы.
Летом наконец курсанты поднялись в воздух на настоящих самолетах. Правда, летели они в качестве пассажиров, за спиной инструктора. И все-таки эти первые полеты дали то, что так необходимо летчику, — почувствовать небо. И жить только тем мгновением, когда в лицо ударит свежая струя воздуха, и навстречу быстро, быстро побежит земля, и под крылом домотканым ковром расстелется озаренная солнцем степь. Когда приземлились и Полбин восхищенно посмотрел на инструктора, откровенно завидуя тому, что вот этот невысокий, плотный человек в черном кожаном костюме много летает, тот перехватил его взгляд, снисходительно улыбнулся.
— Ничего, когда станешь летать, пройдет. Поймешь, что это просто трудная работа, которую каждый из нас делает лучше или хуже.
Затем Полбин был направлен в Оренбургскую школу летчиков «для прохождения практического обучения на материальной части ВВС». Вместе с ним уехал Федор Котляр и другие курсанты.
Первые полеты курсанты проводили на У-1, который для тех лет уже считался довольно устаревшей конструкцией. Но зато самолет, сделанный из дерева, фанеры и специального полотна — перкаля, был очень надежен и послушен в полете и для первых самостоятельных полетов считался незаменимым. Да и, собственно, упражнения на нем выполняли самые простые. Взлет, выдерживание, набор высоты, один разворот, второй...
Кажется, все самое простое. Но не пошло сразу у Полбина дело. Когда садился в кабину и мысленно представлял себе полет, все было ясно. Вот самолет начинает разбег, ручка управления слегка отдается от себя и потом, когда скорость достигает взлетной, медленно выбирается на себя... Так он и делал, и земля уходила из-под самолета и пропадала где-то внизу. И все вроде бы получалось у него. До посадки. И хотя он тоже очень четко представлял себе эту завершающую часть полета, машина не могла у него принять надежное положение, коснувшись посадочной полосы сразу на три точки.
Первый раз дал такого большого «козла», что думал, самолет не выдержит, развалится. И хотя не ругал инструктор, на душе было — хуже не придумаешь. Не хотелось идти в казарму: так оскандалился. Считали лучшим «теоретиком», говорил обо всем толково, а как дошло дело до практики, так одни курьезы.
— Нет, шалишь, я свое возьму. — Полбин глянул на небо, такое же хмурое, как он сам, с серыми тучами, неприветливое, и торопливо зашагал от аэродрома.
Товарищи вели себя с ним будто ничего не произошло и все идет так, как нужно. Только когда легли спать и погасили свет, Полбин почувствовал дружеское прикосновение руки, услышал шепот Федора:
— Вань, ты не переживай, это ведь только начало, главное у нас впереди.
Полбин и сам знал, что им предстоит работать на других, более совершенных машинах: там и высота побольше, и скорость не та, что на У-1. И там вот нужно будет мастерство.
Он снова и снова продумывал каждый шаг, каждый элемент. На земле имитировал все те действия, которые надо делать в небе. И наверное, вот здесь, в Оренбургской школе летчиков, у него, будущего дважды Героя Советского Союза, рождалась способность вдумчиво анализировать каждый полет, до секунд рассчитывать каждое движение и к полетам относиться не как к повседневной, будничной работе, а как к творчеству художника, изобретателя.
После освоения программы на У-1 курсантов перевели на боевой самолет Р-1. Машина современная, надежная в полете. Нужна была предельная внимательность, точность, собранность и мыслей и действий. Вот здесь-то и стали уже проявляться незаурядные способности Ивана Полбина, его мгновенная реакция, умение молниеносно принимать правильные решения и думать о каждом полете. Не случайно, окончив школу, он был оставлен здесь инструктором.
Летчиками не рождаются, ими становятся. В труде, изнурительной учебе и даже в борьбе с самим собой, с собственной слабостью. Полбин в этом убедился. Но в те годы понял он и другое: одно дело учиться самому, отвечать только за себя, и совсем другое — быть в ответе за других.
Инструктор Иван Семенович Полбин воспитывал у курсантов точность, быстроту, четкость действий. То же, что сам приобрел за долгие годы учебы и считал это первоосновой всего обучения. Притом у него не
