временем. Когда одна белая машинка застрекотала, энергично закрутила воздушным винтом, он не выдержал — распрямился, бросил щавель, и тихо побрел в сторону стоянки. И, странное дело, «москвич и ходок», по давнему определению харьковского командира полка, тут Алексей Стельмах испытал явный прилив несвойственного ему, какого-то мальчишеского, можно бы сказать, смущения. «Ну, подойду и что скажу: здравствуйте, люди! Не глупо ли? Вот и я, прошу любить и жаловать… Тоже не очень остроумно». Размышляя на ходу, так и не сумев преодолеть растерянности, он стремительно приближался и самолетам, будто они притягивали его к себе фантастической магнитной силой. Когда расстояние сократилось до каких- то жалких десяти шагов, машина с вращавшимся винтом внезапно покатилась, выскочила на бетонку, развернулась и пошла на взлет. Это произошло так быстро, что Алексей Васильевич не успел разглядеть слишком многого: самолет — двухместный, пилотские сидения расположены рядом — плечо к плечу — тесная кабина застеклена, фюзеляжа, можно оказать, нет: к трубе прикреплены и крылья, и кабина, и хвостовое оперение, и трехколесное шасси…
Человек, сопровождавший самолет на взлетную полосу, не обратил на Алексея Васильевича ровно никакого внимания, видать, подумал Стельмах, тут привыкли к любопытствующим.
Стоило машине оторваться от земли, сопровождающий повернулся спиной к старту и медленно побрел к домику, стоявшему метрах в двухстах от бетонки. И получилось — Алексей Васильевич и второй самолетик остались, что называется, тэт-а-тэт. Ни охраны, ни соглядатаев, ни живой души рядом. С борта этой одноместной машины на Алексея Васильевича внимательно смотрел живописный утенок, непостижимым образом переходивший в самолетик. Эмблема была милая, очень какая-то домашняя, предельно свойская. Тот, кто ее придумал, можно не сомневаться, был доброжелательным и остроумным человеком.
Что может сказать незнакомому летательному аппарат старый летчик, зная, что никто не услышит его слов?
— Здравствуй, милый! Как твои дела?
— Привет, и ты здравствуй, — отзовется самолет, — что дела, стоит ли о них толковать… Дела, как в Польше, летаем мало, шумим все больше…
И потекла неспешная беседа над Ходынкой — откровенная, неспешная, не очень уж безупречная в смысле подцензурной чистоты, в основе своей — вечная: тот, кто летает, мало что в этой жизни решает, а те, которые все решают, мало что в пилотском деле понимают… Душа Алексея Васильевича распахнулась перед незнакомым самолетом, он не сомневался — машина его поймет, как хорошо понимали все ее предшественницы на протяжении долгих лет. Алексей Васильевич вернулся в состояние нормальной гравитации, когда рядышком, за спиной застрекотал движок зарулившей на свое место спарки. Из кабины одновременно, каждый на свою сторону, выбрались пилоты и сразу задвигали ладонями, продолжая «пилотировать», что-то азартно поясняя друг другу. Неискушенному могло бы показаться, что они ссорятся. Алексей Васильевич залюбовался летающими ладонями и подумал: это, наверное, уже в вечности, если можно считать такой меркой отсчет лет, начатый братьями Райт в самом начале нашего века… Самолеты, именуемые материальной частью, преходящи, и поколения пилотов сменяют друг друга, а имитирующие полет живые ладони, это навсегда…
Хорошо.
До последнего времени Алексей Васильевич не очень интересовался прошлым авиации, а теперь стал разыскивать изданные в довоенное время книги, перечитывал их и… раздражался. Его злили верноподданнический тон авиационной литературы, ее бравурность. И все-таки он читал старые книга, стараясь оценить излагавшиеся в них факты с высоты сегодняшних своих знаний. И получалось: знаменитый Сталинский маршрут над Арктикой, начавшийся в Москве, протянувшийся до Петропавловска-на-Камчатке, дальше — на юг, завершился вынужденной посадкой на заброшенном островке Удд, а вовсе не во Владивостоке или Хабаровске, как предполагалось… И второй Чкаловский перелет через Северный полюс в Соединенные Штаты, понаделавший столько шума во всем мире, тоже выглядел теперь не совсем так, как был задуман: побить мировой рекорд дальности экипажу не удалось (самолет, кроме имени АНТ-25, имел ведь еще маркировку РД, что расшифровывалась как «рекорд дальности»). В тех неудачах вины экипажа не было, так уж сложились обстоятельства, но все равно перечитывать хвастливые реляции, ставшие «историческими», было неуютно и как-то неловко. Тем более, что факты набегали Друг на друга: полет Коккинаки из Москвы в Нью-Йорк тоже завершился вынужденной на островке Мискоу, а скандальный финиш женского экипажа Гризодубовой, когда и до цели не дошли, и штурмана Раскову, чтобы не убить на в неаэродромном приземлении, выбросили с парашютом в тайгу… Ее тогда с трудом нашли. Были и досадные накладки в полюсной экспедиции Водопьянова — все это воспринималось Алексеем Васильевичем совсем не так, как Лешкой Стельмахом, восторженным поклонником авиации, романтиком-идеалистом.
«Что же мы за народ, — размышлял старый Стельмах, — почему не можем без брехни, без хвастовства? И не стыдно было самим себе дифирамбы петь?» Этими мыслями он поделился при случае с Леонтьевым, но понимания не встретил. У Ивана Павловича имелся свой взгляд на прошлое, в самом сжатом виде он выглядел приблизительно так: лапотная, малограмотная, отсталая Россия залетала практически одновременно с просвещенной и индустриально развитой Францией. Факт? Факт! Залетала будь здоров как: Ефимов, Уточкин, Попов, Нестеров — их же признал весь мир! К черту подробности! Почему это стыдно гордиться тем, что было на самом деле? И самолеты, построенные в России, держались вполне на уровне своего времени, а бывало и превосходили заграничные машины… Не справедливо спрашивать с тех, кто летал и строил аэропланы, ответа за дурость чиновников и прихлебателей, за подлость холуев, такие и сегодня хватает. Нашего брата-авиатора славили не за красивые глаза… Пусть Чкалову на борту и нарисовали «Сталинский маршрут», что с того? Ну, не побил он тогда мировой рекорд дальности, ну и плевать на рекорд, лучше вспомнить, как молодежь после этого перелета повалила валом в летные школы! Вот, где надо суть видеть! Зря старое копать, на зуб пробовать, без пользы это…
— Ты вот запомнил, — рассуждал Леонтьев, — как меня в сорок третьем на Ходынке встречали? Запомнил! Выходит, не все так черно-черно было, как некоторые сегодня изображают.
Алексею Васильевичу такая точка зрения Леонтьева была не по душе: прошлое не надо приукрашивать, считал он, отрицательный опыт — тоже опыт и его надо знать, чтобы не повторять… но в спор с Иваном Павловичем он не пускался, сказывались тут и десять лет разницы в возрасте, и армейская выучка — старших следует почитать. Но, пожалуй, больше всего мешала лезть в полемику установка, полученная в летной школе. Командир эскадрильи на всю жизнь вразумил своего курсанта: критика, не подкрепленная позитивной программой, — штука совершенно безнравственная. Видишь — дело плохо, не галди зря, — предложи, как сделать, чтобы стало, если не совсем хорошо, то хотя бы — лучше.
С Леонтьевым Алексей Васильевич не ссорился, нечаянная их встреча на Ходынке получила вполне благополучное продолжение, но дальнейшее развитие этих отношений шло уже не так стремительно, как в самом начале. Алексей Васильевич не сразу оценил сдержанность Ивана Павловича, когда, случалось, разговор касался полетов, награждений, популярности одних и безвестности других пилотов. Очень удивил Леонтьев Алексея Васильевича своим резким осуждением тарана.
— Таранами войну не выиграешь, и расписывать это дело было, по меньшей мере, глупо, а золотить — ах, герой, ах, богатыри пятого океана! — тем более срамно. Если по-футбольному оценивать, что получается? Как правило, один-один выходит! Ничейный то есть счет… А еще скажу — сколько раз и так бывало: ты таранил, а я в общей свалке с противником столкнулся, но умный замполит расписал все, как надо постарался: «Два тарана в одном бою!» — и пошло из газеты в газету: вот какая идеологическая работа в полку, вот какое сознание у летчиков — никто живота своего не щадит… — и без видимой связи вспомнил, как довелось ему встретиться со знаменитым авиаконструктором Яковлевым. Призвал его творец, как тогда писали в газетах «лучшего в мире самолета-истребителя», и завел разговор о дальнейших планах Леонтьева, о видах на будущее. Иван Павлович почуял: прощупывает, видимо, собирается пригласить на фирму. Иметь своего пилота-миллионера и престижно, и в рекламных целях, что уж говорить, выгодно. Разговор раскручивался легко и непринужденно, генеральный привычно переходил от одной темы к другой, словно перелистывал старый конспект своих лекций. Неожиданно Яковлев спросил, а знает ли Леонтьев, сколько у него, Яковлева, орденов Ленина? Иван Павлович, мысленно усмехнувшись, ответил: «Точно не скажу, думаю, штук шесть, иначе бы вы не стали спрашивать…» И услыхал: «Ошибаетесь! Восемь! Больше моего ни у кого в стране нету!..»
— Короче говоря, не нашли мы с генеральным общего языка и работать на его фирму я не пошел,
