хотя сулили мне «златые горы и реки полные вина»… Не понравился стиль. Не очень, я думаю, это здорово в нашем ремесле арифметикой увлекаться: десять сбитых самолетов противника имеешь — ты сила, а коли — пять, ты всего — полсилы… Чем-то это напоминает рекомендации расплодившихся нынче сексопатологов, что разложили любовь на минуты интима и число фрикций…
— Однако, хватанул ты, Иван Павлович! — сказал было Алексей Васильевич, но Леонтьев не дал ему продолжить:
— Ничего не хватанул. Прочитай, как Хемингуэй в «Прощай, оружии» любовь рисует, вспомни. Умирать и рождаться… одновременно, вместе… Вот она мера настоящей любви… А ордена на штуки считать — это же пошлость и несусветное свинство. — И, кажется впервые за их знакомство, Иван Павлович рассказал о полете, в котором поседел.
Шел он тогда с Севера, аэродромы закрывало один за другим — туманы, видимости нет. Горючего оставалось минут на двадцать. Принял решение заходить на ближайшую точку, а диспетчер гонит: все закрыто облачностью…
— Спрашиваю: «Куда идти?» Молчит, гад. Знает — идти мне некуда. Докладываю: «Начал снижение». Курс держу посадочный. Прошел дальний привод, успел подумать: «Включили все-таки… соображают маленько…» А земли нет и нет. Сплошное молоко перед глазами, а радиовысотомер показывает чуть больше нуля. Подбираю обороты, еще малость снижаюсь и тихонечко начинаю выбирать штурвал на себя, по миллиметру, можно сказать, подтягиваю. Сам себе говорю! «Нормально, Иван, сядешь… сейчас сядешь, Иван…» И тут вроде проблески фар замечаю, словом, просветление какое-то, еще чуть штурвал подобрал и жду… Не поверишь, думаю, но честное слово даю — услыхал, как колеса по траве зашуршали. На самом деле сел! Верно, чуть правее полосы угодил, метров на десять. Не верю — жив! Выключаю движки: рулить не могу, просто не вижу, куда. Ко мне «виллис» послали, так шофер минут пятнадцать в молоке петлял, пока на машину мою случайно не наткнулся. Было. Умирал и выжил. И завтра был готов снова рискнуть, если понадобится. Вот ты мне и ответь, при чем тут ордена на штуки, при чем внеочередные звания? В нас должно быть оно — летное, как бы лучше оказать, наверное, чувство… Может, вернее будет — дух?!
Коротенькая эта история, несколько сомнительная в своей абсолютной достоверности, не прошла мимо Алексея Васильевича, напомнила, как начинающим пилотом, почти мальчишкой, он обижался на судьбу: другие садились вынужденно, покидали горевшую машину с парашютом, преодолевали всякие непредвиденные ситуации, а у него все было тип-топ, все в полном ажуре, ну никакой возможности показать себя, блеснуть, прославиться. И так продолжалось день за днем, месяц за месяцем. Лешка Стельмах не верил ни в бога, ни в черта, однако был уже готов просить о милости хоть у бога, хоть у дьявола — ну, пожалуйста, устройте мне какое-нибудь чэпэ, дайте же показать себя…
Это случилось на шестом году службы. Но сперва, буквально, три строчки, исключительно — для ясности: «козел» на авиационном жаргоне — грубая ошибка на посадке, когда самолет, ткнувшись колесами в землю, подскакивает и теряет скорость. Вовремя не исправленный козел, как правило, приводит к более или менее тяжелой поломке… А теперь о том, что случилось на шестом году безупречной службы. Звено Стельмаха дежурило во второй готовности: летчики валялись на нарах в жарко натопленной землянке и травили нескончаемый аэродромный «банк», то есть рассказывали всякие были и небылицы из летной жизни; так, сами того не сознавая, они творили особый авиационный фольклор; кто-то без особого успеха пытался сосредоточиться и читать; кто-то уныло предлагал «сгонять» партию в шахматы. Банк, как обычно, вертелся вокруг всяких невероятных происшествий, случающихся в летной жизни.
— Вот у нас в Борисоглебске, — начал Вася Коляда, — был такой цирковой, можно сказать, номер: Витька Талалаев заходит на И-5 на посадку и безбожно мажет, невооруженным глазом видно — метров на сто улетит за «Т». Ему, понятно, красную ракету под нос стреляют, финишер красным флагом машет: давай на второй круг! А Витька — ноль внимания и прет к земле… Летали мы тогда без радиосвязи, подсказать ему ничего невозможно. Но этого мало! На посадочной полосе застревает Симаков, мотор у него, как назло, скис… Короче, Талалаев бьет колесами в земли, едва не под самым хвостом Симакова, подскакивает метра на три, перелетает через заглохшую машину и досаживает свой И-5. В жизни я больше такого «козлища» не видел. Но самое смешное…
Что было самого смешного, летчикам узнать не пришлось: звену объявили готовность номер один. Все разбежались по своим машинам, торопливо попадали в кабины, пристегнулись привязными ремнями, готовые к немедленному запуску моторов и к взлету через одну минуту.
Вскоре зеленая ракета подняла Стельмаха в воздух. Ему полагалось набрать полторы тысячи метров высоты и барражировать над аэродромом. Запустив двигатель, Алексей Васильевич прямо со стоянки рванул на взлет. На И-16, самолете легендарном, он летал не первый год. Свыкся с машиной и любил ее, искренне считая, — самолета лучше быть не может! Курносый, хищных очертаний этот поликарповский истребитель никого равнодушным не оставлял: одни, подобно Стельмаху, превозносили его за скоростные качества, за удивительную для моноплана маневренность, другие, напротив, проклинали И-16 — «строг «ишак» сверх всякой меры, чуть перетянешь руку — штопорит…» — уверяли проклинавшие машину летчики. Алексей Васильевич спорил: да вовсе не так страшен черт, как его малюют. Кто машину хает? Слабаки. Она деликатного обращения требует — это, конечно, факт. Пилотировать на ней надо вежливо, и все будет всегда нормально…
Взлетая по тревоге, Стельмах не сразу ощутил — что-то не так в моторе: ревет, как зверь, а тянет слабовато. Но полоса уже кончалась, убирать газ и прерывать разбег было поздно. Впереди отчетливо просматривались столбы телеграфной линии, за ними проходила дорога.
Решение? Ну!.. Стельмах чуть-чуть передрал хвост: скорость, набрать скорость еще немного, еще… Столбы приближались отчаянно быстро. Белые изоляторы просматривались совершенно отчетливо. Не спешить… скорость!.. Еще… еще чуть-чуть…
Он рванул ручку на себя, перепрыгнул через телеграфные столбы, а там на поле за дорогой, которая значилась резервной посадочной площадкой на случай вынужденной сразу после взлета, растянулась колонна танков. Почему они тут оказались, для чего? Впрочем, размышлять на эту тему у Алексея Васильевича не было никакой возможности. Он подумал: «Все. Отлетался: «броня крепка и танки наши быстры…» Глупо…» И сопротивляясь всеми своими скрытыми силами, казалось, непреодолимой неизбежности, он принял сигнал взметнувшийся с глубины подсознания: «Как Талалаев давай!» Он ткнулся колесами в землю, опасно покачиваясь с крыла на крыло, перескочил через броню и грубо плюхнулся на землю. У машины подломилась правая пирамида шасси, И-16 лег на крыло, дернулся, будто размышляя опрокидываться на спину или нет, и затих. Поспешно расстегнув привязные ремни, освободившись от парашюта, Алексей выбрался из кабины. Понял — машина не горит. Его еще колотила нервная дрожь, но постепенно он начал успокаиваться. Прижался лицом к теплому капоту, убедился — жив, все позади. Он обошел самолет, приблизился к обтекателю винта и поцеловал храповик, выглядывавший из желтого кока. Храповик был холодный, шершавый, от него разило бензином и моторным маслом. «Все правильно, — мысленно произнес Алексей Васильевич, имея ввиду свои действия. — Не понятно только, отчего упала тяга?» Ему не хотелось грешить на механика. Механик был верный… Позже аварийная комиссия установила причину падения тяги на разбеге — отказал рпд — регулятор постоянного давления.
Виновником признали изготовителя.
Больше Стельмах уже никогда не завидовал падавшим, горевшим, борющимся с отказами материальной части собратьям. Он не мечтал с этого дня отличиться, получить возможность показать себя. И писателей, что со вкусом и даже со знанием деля повествовали о всяческих рядовых и чрезвычайных происшествиях, невзлюбил. «Писаки! — произносил он с тихим презрением. И когда Тимоша приставал к деду, чтобы тот рассказал чего-нибудь такого этакого… сердился и всячески старался перевести разговор на другую тему.
Тимоша рос быстро и Алексея Васильевича тревожил очень уж стремительно паренек взрослел, дед замечал это не столько по все укорачивающимся рукавам его курточек, сколько по вопросам, которые Тимоша задавал ему с утра до вечера.
— А почему нельзя убить всех воров сразу и всех бандитов?.. — спрашивал мальчиш, искругляя глаза. — Сразу бы другая жизнь началась…
— Как думаешь, деда, а мама правильно делает, если врет по телефону… я же слышу? На замечание: врет, применительно к маме, говорить нельзя, Тимоша реагировал тут же: — Ладно, не врет… если она говорит неправду…
