закоптившуюся кастрюлю, которую Клодина ставила на плиту. — Нет, нисколько! Два или три пятнышка портят нежные руки так же мало, как не безобразит моих нарциссов земля, из которой они вышли. Но от двора герцога прямо на кухню — это все равно, что поставить мои флоксы в конюшню или птичник… ах, бедняжка! Что-то сжимает мне горло, когда я смотрю на вашу работу. И если бы она была необходима! А ведь вовсе не нужна — я знаю! Бережливость — прекрасная вещь… Я не проживаю свои гроши, упаси Бог!
Он бросил хитрый взгляд на тонкий слой масла, которым Клодина покрыла сковородку, чтобы изжарить пару голубей.
— Словно для монахов! — продолжал он. — Нет, мы не должны так стесняться, нет!.. Мы имеем больше, чем вы думаете, барышня.
Последние слова он произнес очень медленно, с особенным ударением. Молодая девушка удивленно посмотрела на него.
— Разве вы нашли клад, Гейнеман? — спросила она, смеясь.
— Это зависит от того, как посмотреть, — отвечал он, качая головой, и вокруг его глаз появились бесчисленные морщинки, выдавая тайную радость.
— Не золото и не серебро. Господи, даже если бы человек ослеп, отыскивая их в развалинах, он не нашел бы ни крошки. Нет, совсем не то! То все попало в руки разбойников, сорвавших золото даже с одежды Христа-младенца. Но разве кладом обязательно должен быть горшок с деньгами или церковная утварь?..
Видите ли, некогда много земли принадлежало монастырю. В него поступали девушки, приносившие с собой все свое приданое, состоявшее большей частью из земель, которые становились монастырскими владениями. Доходы с них собирались зерном, медом и не знаю чем еще, во всяком случае, монастырь имел хорошее хозяйство. Тогда в здешних стенах «мед и млеко текли реками», как в земле ханаанской, и монахини очень хорошо умели обращать свои доходы в деньги. Часто перед воротами монастыря стояли телеги, вывозившие отсюда бочки и ящики. Да, здешние женщины глупы не были, о нет!
Черники и малины, лучшей пищи для пчел, тут было вволю, и у них было огромное пчеловодство, какое в наше время уже не встретишь в больших имениях… Но вот вчера я был в погребе: я уже давно заметил несколько шатких камней в стене, а весной всегда много дела, да тут еще чистка и уборка наверху, и я со дня на день откладывал починку.
Вчера же я подумал, что вы сочли бы меня плохим управляющим, если бы увидели это, и потому сейчас же взялся за лопату и цемент. Но Боже! Когда я взялся за первый камень — все зашевелилось под моими руками, все задвигалось и закачалось. Теперь я понимаю — все было сделано в страхе, в спешке перед бегством… Но не успел я сообразить, в чем дело, как вдруг стена рассыпалась, и я увидел углубление высотой в человеческий рост. Да, под сводом, о котором не знал ни один человек, находилось… что бы вы думали?.. Воск!
Гейнеман остановился на минуту, как бы всецело отдаваясь воспоминаниям о своей находке.
— Да, воск, прекрасный, чистый желтый воск, — повторил он, делая ударение на каждом слове, — кружок на кружке, наполняет целый сухой погреб под башней!
Он покачал головой.
— Чисто волшебная история! Я хоть и старый человек, но охотно читаю сказки, например, «Тысяча и одна ночь», и со вчерашнего дня чувствую себя так, словно сам заглянул в гору Сезам, потому что эта находка — то же, что сундук с деньгами… Монахини, должно быть, много лет собирали воск, да, много лет! Тут его очень большое количество, они знали, что он дорого стоит, иначе не замуровали бы его перед бегством… А я разве не знаю? Я сам пчеловод и продаю, что мне приносят мои трудолюбивые работницы.
Клодина невольно отставила посуду и с напряжением следила за живым описанием. На добром, честном лице старика сменялись и радость, и гордость, и плутовская усмешка.
— Да, да, это, наверное, будет тысячи две талеров! — с блестящими от удовольствия глазами сказал он, глубоко вздохнув. — Да, это маленькое приданое, оставленное и припрятанное убежавшими монахинями нарочно для нашей барышни…
Прекрасная фрейлина не могла не улыбнуться.
— Я не думаю, Гейнеман, что мы можем присвоить эту находку, — серьезно сказала она, покачав головой. — Прежние владельцы, без сомнения, имеют на нее столько же прав.
Старый садовник смутился и испугался.
— Да ведь не станут же те?.. — проговорил он, запинаясь. — Но, Боже мой, было бы грешно, стыдно. Нейгауз, получивший богатое княжеское наследство, должен скорей откусить себе все пальцы, чем забрать эти бедные крохи… Конечно, — он пожал плечами с убитым видом, — кто может знать! Есть господа, которые никогда не могут получить достаточно, стало быть, и барон может захотеть протянуть свою лапу и не отказаться, когда дело касается приобретений. Ох! — он со злостью почесал себя за ухом. — Я бы скорее представил себе, что свод небесный рухнет, чем то, что Нейгаузы могут отступиться. Это все равно, что смотреть, как кому-нибудь станут масло с хлеба снимать…
Он вздохнул и пошел к двери.
— Но все-таки вы должны взглянуть на эту штуку, барышня. Я сейчас пойду вниз и уберу камни, загораживающие дорогу, и надо еще попробовать, все ли в порядке над головой, чтобы не случилось несчастья… ну, а потом будь, что будет!
Вскоре Клодина в сопровождении брата и старого садовника сошла в погреб.
Фонарь Гейнемана осветил прекрасный сухой свод. Стены были сложены еще в то время, когда крестьянин мало что получал из дворянского кошелька и должен был возить строительные материалы из каменоломен, они были гладкие, крепкие, не пропускавшие ни малейшей сырости. Потому было не удивительно, что воск сохранился таким, каким его положили сюда давно истлевшие руки. Круги, ровно лежавшие один на другом, правда, несколько потемнели сверху от времени, но внутри были свежи и чисты, как будто только что приготовлены.
— Словно золото в слитках! — сказал Гейнеман, протягивая руку к стоящим вдоль стены кругам. — И все это собрали желтенькие крошки!
— А цветы, с которых они собирали пыльцу, цвели сотни лет тому назад, — дополнил взволнованный Герольд. — Если б я распоряжался находкой, я бы ее пальцем не тронул.
— О Господи, — запротестовал совершенно испуганный садовник.
— Хотя на этом воске нет надписей, как на вощеных дощечках, все же они содержат в себе часть монастырской жизни, — продолжал Иоахим, не обращая внимания на восклицание садовника; — что происходило в душах монахинь, когда они придавали эту форму добыче, приносимой пчелами из цветущего, греховно прекрасного мира, лежавшего за стенами их обители? О чем думали они?
— Позвольте, сударь, могу вам сказать безошибочно: они думали о том, сколько денег получат за воск, больше ни о чем, — сказал Гейнеман, почтительно, но с таким хитрым взглядом, что Герольд расхохотался. — В монастырях всегда стремились к накоплению богатств, почитайте старинные рукописи — там подробно описано, какие длинные руки протягивали благочестивые сестры ко всему, что можно было подцепить. За свои молитвы они требовали, чтобы бедные души, боявшиеся того, что будет с ними после смерти, отказывали им не только земли, но и свои последние гроши.
Он навел луч фонаря на стены.
— Что за прекрасный погреб! Здесь нет ни малейшего следа пожара, который охватил тогда все. Мы можем пользоваться погребом, барышня! Все остальное совершенно засыпано, и потому надо вынуть воск и как можно скорее вынести его на воздух.
— Этого нельзя, милый Гейнеман, — решила Клодина, — находка должна оставаться на месте нетронутой, пока ее не увидят Нейгаузы… Не напишешь ли ты Лотарю? — обратилась она к брату.
— Я? — воскликнул он с комическим ужасом. — Все что хочешь, только не это. Ты знаешь…
— Да, я знаю, — ответила она, улыбаясь. — Я тоже не хочу иметь дела с бароном фон Нейгаузом. Я предоставлю решение Беате. Пусть она приедет сама или пришлет поверенного.
Герольд кивнул.
— Сообщить Нейгаузам необходимо. Люди злы, услышат о находке, увеличат ее в десятки раз, а потом станут болтать об утайке и тому подобное… А на мою сестру не должна упасть никакая тень. Лотарь
