что-нибудь вкусное, я давала ей немножко, но она никогда не пробовала. Так она поступала еще ребенком... А с тех пор, как умер покойный барин, она ни разу не ела досыта. Я своими ушами слышала, как Фелисита говорила Генриху, что когда она оставит, наконец, этот дом, то будет работать до кровавого пота, и каждый заработанный грош станет посылать хозяйке, пока не заплатит за каждый кусок хлеба, который она съела в этом доме.
Старая кухарка не заметила, что во время ее рассказа кровь все более приливала к лицу Иоганна. Когда она, наконец, кончила, он, ничего не сказав, направился в комнату, где спали Фридерика и Фелисита. Девушка сидела у окна, положив голову на руки. Ее чистый профиль с печально опущенными углами рта и закрытыми глазами говорил о невинном спокойствии и страдании.
Профессор тихо подошел к ней и с минуту молча смотрел на девушку. Затем он мягко и с состраданием сказал:
— Фелисита!
Она вскочила и с изумлением посмотрела на него. Вся ее фигура приняла такую позу, точно она ожидала встречи с врагом.
— Фридерика сказала мне, что вы нездоровы, — сказал профессор обычным спокойным тоном врача.
— Я чувствую себя лучше, — ответила она. — Покой хорошо действует на меня.
— Гм... однако, ваш вид... — он не докончил фразу и хотел было взять ее руку.
Фелисита отступила в глубь комнаты.
— Будьте благоразумны! — сказал профессор серьезно, и его брови мрачно нахмурились, так как девушка продолжала неподвижно стоять на прежнем месте. — Тогда я вынужден говорить не как врач, а как опекун. Приказываю вам сейчас же подойти ко мне!
Она вспыхнула и, не поднимая ресниц, медленно подошла и молча протянула ему руку, которую он нежно взял. Эта узкая, маленькая, но огрубевшая от работы рука так сильно дрожала, что на лице профессора появилось чувство глубокого сострадания.
— Неразумный, упрямый ребенок, опять вы заставили меня обойтись с вами строго! — сказал он мягко. — А я бы хотел, чтобы мы расстались друзьями... Неужели вы не можете смотреть на меня и на мою мать иначе, как с непримиримой ненавистью?
— Что посеешь, то и пожнешь! — глухо ответила Фелисита. Она посмотрела на пальцы, державшие ее руку, с таким ужасом, точно это было раскаленное железо.
Профессор быстро выпустил ее руку. Выражение кротости и сострадания исчезло с его лица. Он сердито ударил палкой по травинкам, росшим между камнями. Фелисита вздохнула свободнее: таким резким и суровым он и должен был быть. Его сострадание приводило ее в ужас.
— Все тот же упрек, — холодно сказал, наконец, профессор. — Может быть, ваша непомерная гордость часто страдала, но приучить вас к невзыскательности было нашим долгом. Я могу спокойно относиться к вашей ненависти, так как всегда желал вам только добра. Не буду спорить — заслужить любовь моей матери очень трудно. Но она справедлива, и ее благочестие не дало ей причинить вам горе. Вы собираетесь самостоятельно встать на ноги и выйти в свет, но для этого, учитывая ваше положение, прежде всего нужна покорность... Как вы будете жить с вашими ложными понятиями, которых вы так упрямо держитесь?
Девушка спокойно посмотрела на него.
— Если вы мне докажете, что мои взгляды противоречат нравственности и разуму, то я охотно откажусь от них, — сказала она. — Ни один человек, кто бы он ни был, не имеет права обрекать других на духовную смерть только потому, что эти другие низкого происхождения. У такого несчастного существа, как я, вынужденного жить среди бездушных людей, нет иного оружия, кроме сознания, что оно также дитя Господне. Для Него не существует ступеней и рамок человеческого общества — это людские выдумки, и чем мельче и ничтожнее душа, тем сильнее она их придерживается.
Фелисита медленно повернулась и исчезла за дверью. Профессор неподвижно смотрел ей вслед, затем надвинул шляпу на лоб и направился к дому. Неизвестно, что происходило в его душе, но глаза Иоганна потеряли свой блеск.
В прихожей адвокат Франк разговаривал с Генрихом.
— Ну, профессор, у тебя и дома нашлись пациенты? — спросил молодой человек, здороваясь
с Иоганном. — Я слышал, что вчерашнее происшествие не прошло бесследно и для ребенка...
— У ребенка сильная лихорадка, — сухо закончил профессор. Очевидно, он не хотел вдаваться в подробности.
— Ах, господин профессор, это бы еще ничего, — сказал Генрих. — Ребенок и так уж болен и плачет целыми днями, но когда такая девушка, как Фея, у которой никогда ничего не болит, вдруг повесила голову, тогда поневоле испугаешься.
— Что-то я не заметил этого! — резко возразил профессор, — Можешь быть спокоен, Генрих, эта голова сидит крепче, чем всякая другая.
Он поднялся с адвокатом по лестнице. На верхних ступеньках им навстречу попалась Анхен. Она стояла на лестнице в одной рубашечке и босая.
— Мамы нет, Розы нет, Анхен хочет пить, — сказала она профессору. Тот испуганно взял ее на руки и отнес в спальню. Там никто не показывался. Он сердито позвал прислугу. Дальняя дверь отворилась и прибежала Роза с покрасневшим лицом и утюгом в руках.
— Где вы пропадаете? Как вы могли оставить ребенка одного? — закричал Иоганн.
— Ах, господин профессор, не могу же я разорваться, — возразила девушка, чуть не плача от досады. — Хозяйке непременно нужно погладить платье, и если бы вы знали, сколько работы с таким платьем! Хозяйка сказала, что у Анхен легкая простуда, и она отлично может остаться на полчасика одна.
— А где же сама хозяйка? — резко перебил ее Иоганн.
— Хозяйка пошла с госпожой Гельвиг на миссионерское собрание.
— Так! — отрезал возмущенный профессор. — Идите и заканчивайте гладить ваши тряпки! — приказал он и позвал Фридерику. Старая кухарка месила в это время тесто и послала Фелиситу.
Румянец еще лежал на ее щеках, но глаза холодно и серьезно скользнули по взволнованному лицу профессора. Она спокойно остановилась, молча ожидая приказаний. Профессору понадобилось сделать немалое усилие, чтобы заговорить с ней.
— Маленькая Анна осталась без присмотра. Не согласитесь ли вы побыть с ней, пока не вернется ее мать? — спросил он, наконец.
— С удовольствием, — ответила молодая девушка, — но дело в том, что госпожа советница не любит, когда ребенок остается со мной. Если вы возьмете ответственность на себя, то я согласна.
— Хорошо.
Она вошла в спальню и заперла дверь. Адвокат проводил ее долгим взглядом.
— Генрих называет ее Феей, — сказал он, поднимаясь с профессором по лестнице на третий этаж. — Как ни странно звучит это имя в его грубых устах, но оно очень подходит к ней... Откровенно говоря, я не понимаю, как ты и твоя мать решаетесь приравнивать эту девушку к вашей старой кухарке и этой дерзкой горничной?
— Так мы должны были одевать ее в шелк и бархат? — спросил профессор. Никогда еще его друг не видел Иоганна таким раздраженным. — И если у старого Гельвига не было дочери, то, по твоему мнению, ее место могла бы занять эта «Фея», или, вернее, «Сфинкс»? Ты всегда был мечтателем! А впрочем, в твоей воле сделать дочь фокусника госпожой, Франк, мое опекунское благословение ты получишь!
Адвокат покраснел, а затем с улыбкой обернулся к профессору.
— Едва ли только она будет нуждаться в твоем опекунском благословении. Пришлось бы ждать ее собственного решения, — сказал он с легкой усмешкой. — Если ты думал оскорбить мой слух выражением «дочь фокусника», то ты жестоко ошибся, мой многоуважаемый профессор... Конечно, ты со своими взглядами не мог бы решиться на что-либо подобное без значительного нервного потрясения. Дитя фокусника с его горячим сердцем и холодная кровь честных негоциантов, размеренно текущая по твоим жилам, — несоединимы, все твои предки перевернулись бы в гробах.
Профессор не обратил внимания на насмешку. Он скрестил руки на груди и быстро прошел несколько раз по комнате.
