— Прости меня, Иоганн, — попросила она. — Я была так взбешена, что не могу себе этого простить. И как я могла так рассердиться? Но во всем виновата эта несчастная история. Подумай, Иоганн, мой дорогой папа скомпрометирован навеки этой отвратительной книгой. Я должна была избавить тебя от этого удручающего открытия! Я думаю, что Каролина нарочно извлекла этого ужасного свидетеля для того, чтобы перед своим уходом чувствительнее досадить нам.
— Остерегайся клеветы, Адель! — воскликнул профессор так сердито, что она испуганно замолчала. — Я тебя прощу, — прибавил он после короткой паузы, с трудом овладевая собой, — но с одним условием... Ты расскажешь, без утайки, каким образом ты узнала эту тайну.
Адель немного помолчала, потом сказала печально.
— Во время последней болезни папы, когда мы уже ожидали смертельного исхода, он приказал мне принести из его письменного стола различные бумаги. Я должна была уничтожить их на его глазах. Это были документы Гиршпрунгов. Сделала ли его близость смерти разговорчивее, или он просто хотел поговорить об этом случае, но отец посвятил меня в эту тайну.
— И подарил тебе браслет? — прибавил злобно профессор.
Она молча кивнула головой и умоляюще посмотрела на него.
— После этого объяснения ты все еще считаешь этот случай вымыслом больной старухи? — обратился профессор к матери.
— Я знаю только, что эта особа, — госпожа Гельвиг указала, дрожа от гнева, на молодую женщину, — своей вздорной болтовней и легкомыслием превосходит всех, кого мне до сих пор приходилось встречать. Дьявол тщеславия не дает ей покоя: она надевает редкий браслет для того, чтобы им все любовались и заметили бы, между прочим, красивую белую руку.
— Я не хочу подробно разбираться, Адель, как ты, при твоем характере, чистоту и невинность которого ты подчеркиваешь на каждом шагу, могла носить краденое украшение, — сказал профессор как будто спокойно, но в его голосе послышался глухой рокот приближающейся грозы. — Я предоставляю тебе самой решать, кто больше достоин наказания: бедная ли мать, которая крадет хлеб для своих голодающих детей, или богатая, знатная женщина, которая живет в довольстве и укрывает ворованное? Но то, что ты собиралась надеть это похищенное украшение на чистую руку девушки, которая спасла твоего ребенка; что ты осмелилась иметь притязания на все добродетели и приписывать молодой девушке испорченность только в силу ее темного происхождения, зная в то же время о поступке твоего отца, — это возмутительная низость, которой нет оправдания.
Советница пошатнулась и схватилась за стол, чтобы не упасть.
— Ты отчасти прав, Иоганн, — сказала госпожа Гельвиг, — но твои последние слова слишком резки. Это совсем не одно и то же: берут ли имущество, не имеющее хозяина, или крадут заведомо чужой хлеб... Меня удивляет, как ты можешь сравнивать знатных и простых! Непростительно равнять женщину из хорошей семьи с такой девушкой, как Каролина...
— Мама, я уже сказал тебе сегодня в саду, что не потерплю оскорблений! — сердито воскликнул профессор.
— Однако смею просить тебя быть сдержаннее и проявлять побольше уважения, сын мой, — приказала она уничтожающе. — Ты прекрасно играешь роль рыцаря этой принцессы, и мне, по-видимому, не остается ничего больше, как положить к ее ногам и мое почтение.
— Тебе действительно придется сделать это, мама, — ответил он спокойно. — Ты должна будешь оказывать ей почтение, так как она скоро станет моей женой.
Старый дом не обрушился после этих слов, как предполагала в первую минуту госпожа Гельвиг. Ее сын говорил решительно, как человек, которого не могут поколебать ни слезы, ни мольбы, ни ярость. Госпожа Гельвиг безмолвно отшатнулась, советница же очнулась от своего обморока и истерически расхохоталась.
— Вот твоя прославленная мудрость, тетя! — воскликнула она резко. — Теперь я торжествую... Кто просил тебя выдать замуж эту девушку до приезда Иоганна? При первом же взгляде на эту особу у меня появилось предчувствие, что она всем нам принесет несчастье... Я сейчас же еду в Бонн, чтобы известить всех профессорских жен, какова будет новая дама, которая скоро войдет в их круг.
Она бросилась вон из комнаты. За это время госпожа Гельвиг уже успела прийти в себя.
— Я, видимо, неправильно поняла тебя, Иоганн, — сказала она с внешним спокойствием.
— Если ты так думаешь, то я повторю свое объяснение, — сказал он холодно и неумолимо. — Я женюсь на Фелисите Орловской.
— Ты поддерживаешь эту безумную идею?
— Вместо ответа я спрошу тебя: дала бы ты и теперь свое благословение на мой брак с Аделью?
— Без сомнения: это приличная партия, и я не желаю лучшей невестки.
Профессор густо покраснел. Он закусил губу, чтобы сдержать готовый вырваться у него поток гневных речей.
— После этого ты должна быть лишена права вмешиваться в мои дела, — сказал он, с трудом сдерживаясь. — То обстоятельство, что эта бессовестная особа, эта лицемерка отравит всю мою жизнь, не принимается тобой во внимание. Ты будешь жить далеко от меня и спокойно говорить: «Он женился на приличной девушке» — но я, во всяком случае, хочу быть счастливым...
— Не забывай, что благословение отца создает дома детей, а проклятие матери разрушает их до основания! — с хриплым смехом ответила она.
— Не хочешь ли ты уверить меня, что твое благословение смоет нравственные недостатки Адели? Твое проклятие потеряет силу, падая на невинную голову... Ты не произнесешь его, мама! Бог не примет его... Ведь он падет на тебя и сделает одинокой твою старость.
— Мной руководит только забота о чести. Ты должен уважать мою волю, и ты откажешься от своих слов.
— Нет, ты должна примириться с этим, мама! — воскликнул профессор и покинул комнату в то время, как мать осталась стоять как статуя с воздетыми к небу руками. Произнесли ли проклятие эти искаженные губы? Ни одного звука не донеслось до прихожей, но если бы оно и было произнесено, то оно оказалось бесплодно, потому что Бог любви не дает подобное оружие в руки злых и мстительных людей!
Наверху хлопали дверями, передвигали ящики и бегали взад и вперед. Советница укладывала свои вещи.
— Вот и конец незабудке, — довольно бормотал Генрих, вынося огромный сундук.
В противоположность этой суете каким спокойным казалось бледное лицо молодой девушки, стоявшей у окна кухни! Перед ней стоял ящик с ее детским гардеробом. Госпожа Гельвиг отдала приказание выдать ей «тряпье», чтобы девушка не имела повода оставаться на ночь в этом доме. Фелисита держала в руках маленькую печатку с гербом Гиршпрунгов, когда в окне показалось бледное лицо профессора.
— Идем, Фелисита, вы не должны ни минуты оставаться здесь! — сказал он взволнованно. — Оставьте пока ваши вещи. Генрих принесет их вам завтра.
Она накинула платок и встретилась с профессором в прихожей. Он взял ее под руку и повел по улице. У дома советницы Франк он позвонил.
— Я привел Фелиситу под вашу защиту, — сказал он старой даме, когда она приветливо приняла их в своей комнате. — Я вам доверяю, — продолжал он многозначительно. — Берегите Фелиситу как дочь, пока я не потребую ее от вас обратно.
Молодая девушка прошла лишь несколько улиц и переступила через два порога, но как все вокруг изменилось: старый дом остался позади, а с ним и вся тяжесть прошлого. Вокруг нее было светло. Ей было приятно и вместе с тем грустно слышать, как ее называли теми же ласковыми именами, которые давала ей тетя Кордула: она тотчас же стала любимицей стариков Франк.
Такова была внешняя перемена, которая произошла с ней. Перед внутренней же она сама стояла в сладком смущении... В тот вечер Фелисита беспрекословно последовала за профессором, оставив все свои
