желали послужить подобно мне. Следствием рассказов моих было то, что мичманы начали беспрестанно просить переместить их на фрегаты, находившиеся на станциях; ни один не был доволен флагманским кораблем; а капитан, узнавши, что я был тарантулом, укусившим их, возненавидел меня за это, но, наверное, не мог ненавидеть больше того, сколько я его.
Капитан был весьма толстый, дурно сложенный, широкоплечий человек, с тусклыми глазами, толстыми губами и чрезвычайно незначительным лицом. Он носил пару огромных эполет; был горячего нрава, и во время гнева, что случалось очень часто, показывал себя всегда наглым, жестоким и нетерпимым. В голосе его было что-то громовое, и когда прикрикивал он на бедных мичманов, они напоминали мне трепещущую птицу, когда, околдованная глазом змеи, она теряет свои силы и вдруг упадает в пасть чудовища. Будучи очень раздражен, он имел привычку потряхивать плечами вверх и вниз, и эполеты его в этом случае бились подобно огромным ушам бегущего слона. При взгляде на его особу на самом дальнем расстоянии, или при звуке его голоса, всякий мичман, не занятый должностью, бежал, как земляной рак на Вест-Индском взморье. Он беспрестанно смеялся надо мной, был уверен, что найдет у меня какую-нибудь ошибку, и с насмешкою называл меня одним из «наших фрегатских» мичманов.
Огорченный этим незаслуженным обращением, я однажды отвечал ему, что я был фрегатский мичман, и надеюсь исправить свою должность так же хорошо, как и всякий мичман линейного корабля одного со мною времени в службе. За это неблагоразумное или скорее неумеренное замечание капитан велел мне остаться на шканцах, а сам пошел к адмиралу просить позволения высечь меня; но адмирал отказал в этом, отвечая, что ему не нравится система исправления молодых людей сеченьем, главное же, что в этом случае он не находит никакой причины. Таким образом я избавился от наказания, но вел печальную жизнь и часто возносил мольбы о скорейшем возвращении на свой фрегат.
Между прочими упражнениями флота, мы обыкновенно перед захождением солнца, брали рифы у марселей, что исполнялось всегда всеми кораблями в одно время, наблюдая сигнал адмирала, чтобы начинать. При этом упражнении было весьма много глупого соперничества, бедственных случаев и множество наказаний, если одному кораблю удавалось опередить другой. В это время капитан наш бывал обыкновенно наверху с пеною у рта, подобно бешенному быку, и то поднимался на ют, то спускался на шканцы.
В один прекрасный вечер сделан был сигнал взять у марселей рифы; отдали марса-фалы, и когда послали людей по реям, один из них, стараясь лечь на рей, упал и, ударившись плечом об грот-руслень, переломил себе руку. Видя, что он, будучи изувечен, не может плавать и начинает тонуть, я кинулся за борт и поддержал его, покуда пришла за нами шлюпка. В этот раз я не много рисковал собой, ибо вода была тиха, ветер слаб, и корабль имел не больше двух узлов ходу.
Взошедши на корабль, я нашел капитана в состоянии выходца из Бедлама17, потому что случай этот задержал поднятие марса-фалов до места вместе с прочими судами. Он грозил высечь человека за то, что тот упал за борт, а мне приказал остаться на шканцах. Это была величайшая несправедливость против нас обоих. Из всех, когда-либо встречавшихся мне капитанов, носивших такой важный чин по службе, этот человек показался мне самым ненавистным.
Вскоре после того нам велено было отправиться в Минорку для исправлений, где, к величайшему моему удовольствию, я увидел свой фрегат и, отряхнувши прах с ног своих, с радостью оставил адмиральский корабль. В продолжение всего времени пребывания моего на корабле адмирал ни разу не сказал мне даже «здравствуй» и не сказал «прощай», когда я оставлял его. Может быть, я и уехал бы с корабля, не будучи почтен его приветом, если б любимая его лягавая собака не была моей однокашницей. Я припоминаю себе при этом случае анекдот об одном человеке, хваставшем тем, что он говорил с Королем; и когда спросили его, что такое Король сказал ему, он отвечал: «Он приказал мне посторониться с дороги».
Разговор мой с адмиралом был столь же дружеский и лестный. Помпей и я были на юте. Я подарил ему кусок кожи — грызть и забавляться. Адмирал взошел на ют и, видя занятие своего Помпея, спросил: кто дал ему кусок кожи? Молодой сигнальщик отвечал ему, что я. Адмирал погрозил на меня своей длинной зрительной трубой и сказал:
— Черт тебя возьми, сударь, если ты еще дашь когда-нибудь кусок кожи Помпею, то я прикажу высечь тебя.
Вот все, что я могу сказать об адмирале и все, что адмирал когда-либо сказал мне.
ГЛАВА VIII
С тех пор, как законы изданы одинаково для всех сословий, я удивляюсь, что на виселице в Тайбурне мы никого не видим из сословия получше.
В продолжение времени пребывания моего на корабле, происходила казнь двух несчастных, обвиненных в возмущении. Сцена эта показалась мне несравненно торжественнее всего, мною до того виденного, и к тому еще я в первый раз присутствовал при подобном происшествии. Когда мы слышим о казни на берегу, то ожидаем, что без сомнения какое-нибудь нетерпимое нарушение законов гражданских заставляет справедливое и милосердное правительство прибегнуть к наказанию. У нас, на море, во многих отношениях бывает иначе; и то, что закон нашей службы почитает значительным проступком, есть очень часто не что иное, как порыв чувств, произведенный местностью или временем, и который в некоторых случаях мог бы быть обуздан или совершенно прекращен во время выказанной твердостью и действием в примирительном духе.
Корабли долгое время находились в море; неприятель не появлялся, и не представлялось случая вступить с ним в бой или зайти в порт. Поистине ничего не может быть скучнее и утомительнее блокадного крейсерства, когда линейные корабли должны ходить по одному месту, наблюдая за неприятелем и быть, как мы называем, «на привязи». В этом отношении фрегаты имеют все преимущества; их всегда употребляют для борьбы с берегом; они чаще бывают в сражении, и чем больше у них убитых, тем счастливее оставшиеся в живых. Какое-то несчастное брожение умов между командой адмиральского корабля, на котором я находился, произвело открытое возмущение. Без сомнения, его скоро прекратили; но зачинщики были осуждены военным судом, и двоих из них приговорили повесить на ноках реев своего корабля, для чего отдано было приказание приготовиться к казни на послезавтра.
Наши военные суды производятся всегда важным образом, и, конечно, с тем намерением, чтобы поразить всю команду благоговением и трепетом. В 8 часов утра палит пушка с корабля, на котором должен быть произведен суд, и национальный флаг соединенных Королевств поднимается на вершине грот-мачты. Если погода хороша, то корабль приводится в наибольший порядок; палубы моются, койки укладывают с старанием, веревки разбирают и свертывают, реи выправляют, пушки выдвигают за борт, и караул морских солдат, под начальством поручика, приготовляется для принятия каждого члена военного суда с почестями, следуемыми по чину. К 9-ти часам все они собираются, одетые в полуформу; ибо полная форма употребляется только, когда суд производится над адмиралом. Большая капитанская каюта приготовляется для заседания: в ней ставится длинный стол, покрытый зеленым сукном; перья, чернила, бумага, молитвенники и воинские уставы лежат около каждого члена суда.
— Открывай заседание! — возглашает презус.
Военный суд после этого открывается, и офицеры и нижние чины становятся вокруг без различия. Арестанты приводятся туда в сопровождении экзекутора суда, солдатского капитана, имеющего обнаженную саблю, и ставятся в конце стола, по левую сторону адвоката. Члены суда клянутся исполнять долг свой беспристрастно, и в случае какого-нибудь сомнения, обратить его в пользу подсудимых, после чего садятся на свои места и надевают шляпы.
Потом адвокат произносит ту же клятву и читает повеление, назначающее военный суд. Вслед затем приступают к допросу подсудимого; ежели он запутывает себя, суд останавливает его и ласково замечает: «Нам не надобно, чтобы ты взводил на себя обвинения; нам надобно знать только то, что другие представят в твое обвинение». Подсудимых облегчают во всем по возможности; но когда защита их кончится, все посторонние оставляют заседание; двери запираются; ответные пункты, записываемые адвокатом, читаются со вниманием и взвешивается вероятность, какую заслуживают свидетели, по окончании чего презус делает вопрос: «Согласны или не согласны?» — начиная с младших членов.
Когда все дадут ответы и если семеро согласны с решением, а шесть против него, то оно признается действительным. За тем следует вопрос — если преступление состоит в побеге, возмущении или в другом каком-нибудь важном нарушении законов: «Сечение или смерть? « Голоса отбираются таким же порядком: ежели большинство определяет смерть, адвокат пишет определение, и оно подписывается всеми членами
