взявши длинную веревочку, старались продеть в одну из них, но так как не могли достать, то один влез на спину другого, продел веревочку и продетый конец опустил до канатов. После чего развернули рубаху и к удивлению моему вынули из нее трехмесячного боцманского котенка. Передние его лапки связаны были на спине, а задние вместе, и в ним прикреплено свинцовое грузило; кусок белой тряпки повязан был вокруг его головы вместо колпака.
Очевидно было, какая участь готовилась котенку, и для чего находился свинец у задних лап его. Завязавши веревочку вокруг шеи, каждый из них пожал ему лапу и как будто плакал. Потом один взял флейту и полную ее набил мукой из платка; другой держал конец веревки: всю последующую за тем церемонию они выполнили, как умели.
— Готово ли? — спросил исполнитель или тот, который держал веревочку.
— Все готово, — отвечал мальчик, имевший флейту.
— Пали пушка! — сказал палач.
Мальчик приложил один конец флейты ко рту, выдул из нее всю муку, и при этом скромном подражании пушечному дыму бедная кошка поднята была к бимсу, где и провисела, покуда не умерла. Я стыжусь сказать, что не постарался спасти кошки, хотя, впрочем, заставил безрассудных ее убийц поплатиться кошкой18.
Через несколько времени они спустили котенка вниз и положили в зарядный ящик; это само собой должно было обнаружить их поступок, ибо запах заставил на время донос свой. Котенка отыскали, и так как доказательства были ясны, то и последовало немедленно наказание виновных, к большой забаве присутствовавших. Маленьких гадин привязали к пушке и славно высекли.
Подшкипер съел котенка, во-первых, как он говорил, потому что «научился» есть кошек в Испании; и, во-вторых, потому, что он не умер натуральною смертью.
— Не был это кролик? — спросил я.
— Кролик, сударь! О, черт возьми, неужели вы думаете, что я не могу отличить кошку от кролика? Одна имеет короткие уши и длинный хвост, а другой имеет все наоборот.
В Минорке дан был большой карнавальный маскарад, в честь англичан. Я отправился туда в роли дурака и встретил там множество товарищей.
Взявши напрокат дурацкое платье, я присоединил к нему весьма приличное в таком случае животное — осла — и воссел на него посреди радостных криков тысячи грязных бродяг. Приехавши на место, я начал кувыркаться в воздухе, прыгать, скакать и показывать разные паяцкие штуки. Манера, с какой разыгрывал я роль свою, собрала около меня маленькую толпу. Я не начинал первым разговора ни с адмиралом, ни с капитанами, пока они сами не обращались ко мне; и тогда заставлял их расплачиваться за вопросы. Один крутой служака спросил меня: не хочу ли я поступить на его корабль? Зная очень хорошо все распоряжения и хозяйство на каждом корабле, из бывших на станции, я отвечал ему:
— Нет, покорно благодарю; вы дадите мне три дюжины линьков, если я нехорошо свяжу свою койку.
— Иди ко мне, — сказал другой.
— Ваша сонетка слишком коротка; вы никак не достанете до нее, чтоб позвонить и приказать принести еще бутылку вина, прежде чем офицеры откланялись вам после вашего стола.
Третий обещал мне хороший прием и сколько угодно вина.
— Нет, — отвечал я, — на вашем корабле я буду как уголь в Ньюкастле; кроме того, у вас стишком слабый кофе: повар ваш кладет только одну унцию на шесть чашек.
Ответы эти весьма много забавляли толпу, и даже сам адмирал подарил меня улыбкой. Я почтительно поклонился его лордству, который спросил:
— Чего ты хочешь от меня, дурак?
— О, совершенно ничего, милорд! — сказал я. — Я хочу только просить у вас одной небольшой милости.
— Говори, что такое? — сказал адмирал.
— Только сделать меня капитаном, милорд.
— О, нет, — сказал адмирал, — вы никогда не делаем дураков капитанами.
— Не делаете! — возразил я, подбочениваясь самым нахальным образом. — Так это, должно быть, совсем новое постановление. Как давно отдан этот приказ?
Добрый старый начальник наш от души смеялся этой дерзкой выходке; но капитан, которого корабль я недавно оставил, был так глуп, что оскорбился ею. Он узнал меня и на другой день приехал на фрегат жаловаться капитану, но тот смеялся над ним, находил это прекрасной шуткой и пригласил меня к обеду.
Фрегат наш был отправлен в Гибралтар, куда мы вскоре прибыли; с пришедшим туда из Англии пакетботом я по лучил письмо от отца, в котором он извещал меня о смерти несравненной матушки. О, как сожалел я тогда о всех причиненных мною ей огорчениях! Как вдруг представились мне все мои дурные дела, и я живо припоминал мое последнее свидание с нею! Я никогда не думал, что и вполовину стану так сожалеть ее! Батюшка описывал, как в последние минуты своей жизни изъявляла она величайшую заботливость о моем благословении; страшилась, что дорога жизни, на которую я вступил, не приведет меня к прочному благополучию, хотя может быть и обещает много временных преимуществ. Предсмертные ее завещания мне были: никогда не забывать нравственных и религиозных правил, в которых она меня воспитывала; и с последним своим благословением она умоляла меня читать Библию и взять ее за путеводительницу в жизни.
Письмо батюшки было чрезвычайно трогательно, и никогда, во все продолжение последующей моей жизни, мои чувства не были так расстроены, как в тот раз. Я лег на койку с больной головой и с сокрушенным сердцем. Взгляд на протекшую жизнь не представлял мне никакого утешения. Разврат, гордость, мщения и обманы, в которых я был виновен, взрывались в память мою, как буря между снастей, и призывали меня к самым серьезным и печальным размышлениям. Не прежде, как чрез несколько времени, я мог собрать мысли и рассмотреть самого себя; но когда припоминал я свои дурные дела, мое отступление от этой стези добродетели, на которую наводила и так часто указывала моя нежная родительница, — печаль, стыд и раскаяние одолели меня. Мне представилось тогда, как часто был я на краю перехода в вечность; и если б умер обремененный моими грехами, какая бы участь готовилась мне? Я с ужасом взирал на опасность, от которой избавился, и с горестной недоверчивостью смотрел на ожидавшее меня будущее. Напрасно искал я между всеми своими поступками, с тех пор, как вышел из попечений моей матери, хоть одно добродетельное дело или хотя одну черту, произведенную добрым побуждением. Правда, у меня были поступки, имевшие прекрасную внешность и кидавшиеся в глаза другим, но мрак порока скрывался под этой внешностью, и я чувствовал, что глаз, более прозорливый, нежели такой, какими обладали люди, окружавшие меня, очень легко отличил бы форму от содержания.
До двенадцати часов я не мог сомкнуть глаз; в это время позвали меня наверх, как мы называем, на среднюю вахту, то есть с полуночи до 4-х часов утра. Накануне мы похоронили квартирмейстера, прозванного нами Квидом, старого матроса, погубившего себя пьянством, — случай весьма нередкий в морской службе. Тело человека, расстроившего себя невоздержностью, немедленно после смерти находится уже в некотором состоянии гнилости, и разрушение его, в особенности в жарком климате, происходит весьма скоро. Чрез несколько часов после смерти Квида тело начало издавать запах, указывавший на необходимость немедленного погребения. Поэтому оно зашито было в койку, но так как фрегат стоял на якоре на большой глубине, течение шло из залива, и все шлюпки были в то время посланы в порт, то старший лейтенант велел привязать ядро к ногам покойника, прочитать над ним похоронные молитвы и кинуть за борт со шкафута.
Я ходил по шканцам в печальном расположении духа, внимательно рассуждая о некоторых местах Библии. Более двух лет я не заглядывал в нее; мысли мои невольно обратились к последним часам бедного Квида и к прочитанной над ним трогательной погребальной молитве: «Я есмь воскресение и жизнь». Луна, закрытая до того облаками, вдруг показалась, и вместе с тем крик ужаса раздался на палубе. Я подбежал к часовому на правом шкафуте, который издал его, спросить о причине, но нашел его в таком состоянии нервного возбуждения, что он мог только произнести: — Квид! Квид! — и указал мне пальцем на воду.
Я посмотрел за борт и, к удивлению моему, увидел тело Квида, завернутое в страшную койку, плавающее совершенно прямо, с головой и плечами поверх воды! Легкая зыбь придавала ему вид
