предприятием. Они сделали все, что только человек в состоянии сделать.
Ночь была чрезвычайно темная, и свежий ветер дул прямо на остров Э и на неприятельский флот. Два наши фрегата заблаговременно поставлены были так, чтобы служить бакенами для направления курса брандеров. Каждый из них имел ясный и блестящий огонь. Брандерам приказано было идти между ними. Путь их к бону, защищавшему якорное место, оставался чист, и в нем нельзя было ошибиться.
Я просил и получил позволение находиться на одном из взрывных судов, которые должны были идти впереди брандеров. Их наполнили кучами пороха и бомб, наваленных одни на другие в большом изобилии. Команда нашего судна состояла из офицера, трех матросов и меня; для возвращения мы имели четырехвесельную гичку, прозванную матросами «скорлупкой».
Приготовившись, мы отправились. Это была страшная минута; ветер свежел и свистал в снастях; ночь была так темна, что мы не могли видеть своего бугшприта. У нас стоял один только фок; но с сильным приливом и попутным ветром, судно стрелою пролетело между передовыми фрегатами. Мне казалось, что мы входили в двери ада. Быстрота хода и удаление от наших кораблей, исчезнувших в мраке ночи, заставили меня вспомнить Дантову надпись над адскими вратами: «Оставь надежду, входящих сюда!»
Нам велено было поставить судно за бон, протянутый французами за внешними якорями своих кораблей, бывших в линии. Через несколько минут по миновании фрегатов мы подошли к нему; шлюпка наша с тремя матросами находилась на бакштове сзади; один держал веревку, в готовности отдать ее; другой сидел на руле, а третий отливал воду, которая без этого залила бы шлюпку от сильной качки. Офицер, бывший со мной, правил судном, а я держал фитиль. Мы ударились в бон с ужасным треском; он положил руль на борт и привел судно бортом к бону. Сила течения, действуя на корпус, а ветер на фок, произвели жестокую качку и до того накренили судно, что я с трудом мог держаться на ногах. В это время шлюпка, подтянувшаяся к борту, едва не потонула. Она сдалась за корму; течением почти перебрасывало ее за бон; бывшие в ней люди с большим трудом оттолкнулись и стали держаться на веслах: течение и ветер произвели толчею, почти заливавшую ее. Наконец, товарищ мой спустился в шлюпку, велевши мне поджечь зажигательный порт и следовать за ним.
Никогда я не чувствовал большого страха, как в то время, когда прикладывал фитиль к зажигательному порту, находившемуся в соединении с стопином. Покуда не сел я в шлюпку и не был вне круга действия взрыва, который мог быть немедленным, ужасные чувства обуревали меня. Я стоял на мине; какая-нибудь ошибка в зажигательном порте, случающаяся иногда, какое-нибудь ничтожное количество пороха, остававшегося в пазах на палубе, могли взорвать судно в одну секунду, и это самое случилось бы также, если б рука моя дрогнула; но я с гордостью могу сказать, что она не дрогнула. Только полторы минуты рассчитано было от зажигания до взрыва, следовательно я не мог терять времени. Зажегши порт и положивши весьма осторожно фитиль, я прыгнул в гичку, с проворством, соответственным случаю, и мы отвалили в мгновение ока. Я греб в носовом весле и во всю мою жизнь никогда не прилагал более старания; мы не успели отъехать полкабельтова, как судно взорвалось.
Ужаснее и прекраснее этого зрелища нельзя вообразить себе; но мы были тогда не в таком положении, чтоб наслаждаться им. Бомбы летели в воздухе на страшную высоту, разрываясь, одни при взлете, другие при падении. Осколки падали возле нас, но не причинили нам никакого вреда. Подаваясь вперед против ветра и течения, мы имели удовольствие пройти сквозь строй всех прочих брандеров, зажженных и спускавшихся на нас пламени с носу и с кормы. На снастях их развешены были Конгревовы ракеты; они отрывались, когда пламя зажигало их, и с ужасным шумом начали летать в воздухе по всем направлениям, подобно огромным огненным змеям.
Мы возвратились благополучно на фрегат и явились к капитану, который наблюдал за действием брандеров. Один из них зажжен был рано и, имея незакрепленный руль, наваливал на наш фрегат. Хотя на долю мою довольно досталось уже в ту ночь, но мне суждено было испытать еще несколько более.
— Мистер Мильдмей, — сказал капитан, — вы, кажется, любите шутить. Прыгните опять в гичку, возьмите четырех свежих людей (недурно было бы и свежего мичмана, подумал я), поезжайте на это судно и заворотите его в надлежащую сторону.
Шутка эта мне вовсе не понравилась; судно, казалось, было в пламени от утлегаря до марсов; и я предпочитал лучше наслаждаться приобретенною уже славой, нежели пускаться за другой, столь неверной; но никогда ни в чем не затрудняясь, я находил, что и в этом случае не время было делать исключения из моего правила. Я приподнял фуражку, отвечал: — Слушаю-с, — кликнул четырех охотников и в одну минуту имел их пятьдесят. Выбравши четверых, я отправился в новую свою экспедицию.
Приблизившись к судну, мы не могли с первого разу сыскать ни одной его части, которая не была бы объята пламенем; жар на расстоянии двадцати или тридцати футов был далек от того, чтоб нравиться, несмотря на холодную ночь. Наветренная сторона показалась мне менее охваченною пламенем, с силой вырывавшимся из кормовых портов. С большим затруднением достиг я палубы, взлезая по той части, которая еще не горела, и один из матросов последовал за мной. Грот-мачта была в огне, и куски горящей парусины от бизани падали на нас, как снег; конец румпеля сгорел в уголь; но, завязавши на средине его веревку, при помощи матроса, я переложил руль и поворотил судно по ветру.
Исполняя это поручение, я не мог не подумать о моем прообразе, Дон-Жуане. Прежде, чем мы окончили работу, жар почти задушил меня; наконец, мы отвалили, и судно полетело по ветру.
— В этот раз я с тобой уже не отправлюсь, — сказал я, — я уже побывал, — как отвечал француз, когда был приглашен на английскую охоту за лисицами.
Черный, как негр и умирая от жажды, возвратился я на фрегат.
— Вы исполнили поручение очень хорошо, Мильдмей, — сказал капитан. — Не показалось ли вам там жарко?
Я указал ему на свой рот, до того засохший, что я не мог говорить, и побежал к водяному чану, из которого выпил, мне кажется, целую бочку. Первые слова, произнесенные мною, когда возвратилась мне способность говорить, были: — Черт побери этот брандер и дурака, зажегшего его!
На следующее утро мы увидели французскую эскадру в самом бедственном положении; они обрубили канаты и по разным направлениям пустились на берег, исключая флагманских кораблей адмирала и контр- адмирала, которые стояли на якорях и не могли уйти до полной воды; тогда была первая четверть прилива, и им приходилось еще оставаться добрых пять часов. Что касается подробностей этого дела, то прошу читателя обратиться к донесению военного суда и к описаниям, сделанным современными писателями. Я замечу только одно, что если бы капитанам английских кораблей было предоставлено действовать по собственному усмотрению, то предпринято было бы гораздо более; но я не могу сказать, с каким успехом.
Капитан нашего фрегата как только увидел цель для своих ядер, снялся с якоря, подошел и начал палить в батарею, направляя также выстрелы на подводную часть неприятельских кораблей, лежавших тогда на боку. Остров Э встретил нас жарким огнем. Я был на баке, когда старшему унтер-офицеру снесло голову пушечным ядром; капитан подходил в то самое время к баку и только сказал: — Бедняк! Выбросьте его за борт; теперь не время свидетельствовать, как он умер. — Мы долго сбивали батарею и близ стоящие суда, не получая никакой помощи от своих.
В продолжение этого времени мне удалось наблюдать очень любопытный случай. Ядро, вырвавши все внутренности у восемнадцатилетнего юнги, бывшего на баке, разбросало их на другого мичмана и на меня, и почти ослепило нас ими; пораженный упал, но, пролежавши несколько секунд, вдруг опять вскочил на ноги, страшно посмотрел нам в лицо и повалился мертвый. За исключением спинной кости, оставшейся в целости, верхняя часть тела была совершенно отделена от нижней.
Некоторые суда наши, видя нас в жарком огне, начали сниматься с якоря, чтоб идти к нам на помощь. Нельзя было смотреть без восхищения на щегольский порядок, в котором подошел к неприятелю один из наших прекрасных линейных кораблей. Он был прекрасен в отношении полнейшей боевой готовности и казался живым существом, чувствующим превосходство своей силы над противниками, и презирающим их ядра, тучей ложившиеся около его, между тем, как он хладнокровно занимал отличную позицию для сражения. Закрепив паруса и поправивши реи, словно бы судно стояло в Спитгед, люди его сошли вниз, стали по пушкам, и открыли такой огонь по неприятельским батареям, который восхитил бы самого великого Нельсона, если бы он мог тогда присутствовать. Последствия этого дела хорошо известны, и нет надобности повторять их здесь; оно было одною из сцен, заключивших войну. Французы, никак не признававшие нашего превосходства на море, теперь молча покорились. Флот наш сделал свое дело; с этого времени пожар
