маленький Чилийский Уксус подозвал меня к себе и спросил, не родственник ли я мистеру N… ? — Я отвечал, что он мне дядя.
— Ах, Боже мой, сэр, да он мой задушевный приятель! Зачем же не сказали вы мне, что вы его племянник?
Я отвечал с притворным смирением, весьма близким к наглости, что не мог видеть по его лицу, знаком ли он с моим дядей, и даже, зная это, считал бы неприличным напоминать ему в такое время, потому что не только поселил бы недоверчивость к моим знаниям, но заставил бы также других подозревать его самого в пристрастии и желании уклониться от прямого исполнения долга, и что поэтому он мог принять такое напоминание за личное оскорбление.
— Все это очень хорошо и очень справедливо, — сказал ветеран, — но когда будете вы иметь на плечах своих голову постарее и познакомитесь несколько побольше с службою, то научитесь полагаться по крайней мере столько же и на приятелей, сколько на свои достоинства. Поверьте мне, что если бы вы могли сделаться двоюродным братом старому адмиралтейскому коту, то увидели бы тогда, до какой степени это послужило бы в вашу пользу. Но теперь уже все прошло и кончено. Поклонитесь от меня вашему дядюшке и скажите ему, что вы экзаменовались самым беспристрастным и похвальным для вас образом.
Сказав это, он приложил руку к шляпе и начал спускаться в свою гичку. Когда он сходил, я вслед ему про себя говорил: «Черт бы взял твою обезьянью рожу. Не тебе буду я обязан, если меня произведут. Я думаю, твой отец починял старые брюки ключнику первого лорда, или, может быть, твоя мать была при дворе кормилицей, и по этой-то дороге ты добрался до командования судном».
Восхищенный своим успехом, я в тот же вечер сел в дилижанс и приехал домой, где был благосклонно и радушно встречен. Но в отсутствие мое смерть сделала печальное опустошение в нашем семействе. Мой старший брат и две сестры, один за другим, вскоре были призваны Небом для соединения с нашей бедной матерью, и на утешение отца остались только я и младшая сестра. Надобно сознаться, что отец принял меня чрезвычайно радушно; сильная горесть от потери детей и от опасностей, каким я подвергался, и полученное им достоверное известие о моем поведении были слишком достаточны, чтобы предать забвению мои поступки, и он, казалось, — впрочем, я не сомневаюсь, что и в самом деле, — был искренно расположен ко мне и гордился мною более, нежели когда-либо прежде.
Что касается до моих собственных чувств при этом случае, я не стану скрывать их. Конечно, смерть родных огорчила меня; но известия о ней доходили до меня в разгаре самой деятельной службы. Я ознакомился со смертью во всех ее видах, и домашние беды произвели на меня самое незначительное впечатление. Мне стыдно сознаваться в недостатке чувств, но этот пример в моей жизни совершенно уверил меня, что чувства грубеют по мере увеличивающихся около нас бедствий, и что родитель, готовый во время мира и домашнего спокойствия предаться сильнейшей горести при потере одного ребенка, стал бы смотреть на смерть десятерых с равнодушием привычки, если б чума, война или голод окружали его.
Мои чувства, никогда не бывшие в этом отношении слишком нежными, еще более огрубели на службе. Те сладкие воспоминания, которые, при спокойном образе жизни, выжали бы у меня несколько слез, были поглощены безнравственностью и жестокостью войны; к тому же потеря, значительно увеличивавшая мое состояние, заставила меня легко утешиться. К старшему моему брату я с малолетства чувствовал зависть и неудовольствие, рожденные и поддерживаемые, как мне кажется, несколько неблагоразумным и отчасти неизбежным поведением родителей. Во всех случаях, когда дело шло до выбора или отличия, Том имел преимущество, потому что был старший: мне было тяжело переносить это; но когда Том надевал новое платье в каникулы или на Рождество, а его старое отдавалось мне, то сознаюсь, я желал, чтобы черт побрал Тома. В экономическом отношении, может быть, и нельзя было не признать пользы таких распоряжений, но во мне это порождало такие размышления, которые побуждали меня весьма снисходительно относиться к поведению Каина.
Том был хороший, благонравный, опрятный мальчик и своих одежд не занашивал. Но когда я видел на нем все новенькое, а сам был вынужден напяливать на себя обноски, то какой угодно моралист и философ не будет со мною спорить о том, что надо было обладать благодушием и незлобивостью ангела, чтобы спокойно переносить это; а уж я-то таким благодушием никогда не блистал. После этого станет понятно, что известие о кончине Тома не выжало из моих глаз и десятой доли тех слез, какие мною были пролиты при напяливании на себя его старых панталон.
Что касается до сестер, то я их как-то всегда забывал, словно чужих. Встречались мы только по праздникам, обычно никак не могли обойтись без ссор и прощались без всяких горестных чувств. Уходя в море, я решительно забывал и думать о них. Но теперь известие о их смерти произвело на меня некоторое впечатление; я явно ощущал их потерю и упрекал себя за недостаток братской любви к ним. И теперь, когда я их лишился, во мне пробудилась огромная потребность такой любви, и я всю ее сосредоточил на оставшейся в живых младшей сестре; все чувство, которое должно бы было распределиться между ними тремя, обратилось теперь на нее.
Повидавшись, по прибытии в Лондон, с родителями, я первым долгом занялся розысками моей милой Евгении, с которою разлучился при таких обстоятельствах.
Я нашел ее поверенного и от него узнал, что она живет хорошо. Но сообщить, где она живет, он наотрез отказался, заявив, что не может дать ее адрес без особого ее разрешения.
Через две недели по прибытии в Лондон я был произведен в лейтенанты флота его величества. Но меня пока еще не приписали ни к какому судну, и я порешил пока пожить в свое удовольствие, на вольном отдыхе. Мне хотелось немного поотдохнуть после тяжелой последней кампании в Северной Америке.
А главное, меня ужасно радовало, что я, наконец, перестал быть ничем, сделался персоною с чином, с определенным общественным положением. В крайнем случае я мог жить и вполне самостоятельно, отдельно от отца.
Вообще, этот первый чин доставил мне больше истинного удовольствия, нежели два последующие, до которых мне суждено было дожить. Как только я получил новое звание, мои мысли немедленно обратились к Эмилии, и два дня спустя после производства я сказал отцу о своем намерении посетить Сомервилей.
Отец был в самом приятном расположении духа; мы сидели за бутылкой кларета после превосходного обеда, в продолжение которого я чрезвычайно занимал его рассказами о моих последних приключениях. Он трепетал от страха, слушая об опасностях, каким подвергался я во время урагана; а потом он покатывался со смеху над проказами моими в Квебеке и на острове принца Эдуарда. Когда я заговорил о мисс Сомервиль, батюшка отвечал, что она, без сомнения, почтет себя счастливой видеть меня, что она подросла, сделалась очень милой девушкой и первой красавицей всего округа.
Я слушал с наружным равнодушием, но внутренно чувствовал совершенно противоположное, и сердце мое трепетало при таком известии.
— Весьма возможно, — говорил я, равнодушно смотрясь в зеркальце с оправою из слоновой кости, — весьма возможно, что она выросла и сделалась превосходной девицей: надо было ожидать этого, когда я видел ее последний раз. Но хорошенькие девицы в наше время очень нередки; в особенности с тех пор, как прививание оспы избавило лица от рябин. Кроме того, девицы ведут теперь совсем другую жизнь, которая оказывает большое влияние на их наружность; им позволяют прогуливаться, вместо того, чтобы сидеть целый день на одном месте, будто с колодкой на ногах, упершись прекрасным обворожительным своим носиком в французскую грамматику, под руководством французской гувернантки.
Не могу дать отчета, почему я тратил столько труда скрыть от доброго отца настоящее состояние своего сердца. Разве, может быть, только потому, что от привычки обман упреждал у меня истину; привязанность же моя к этому прекрасному и добродетельному созданию не могла заставить меня покраснеть, кроме тех случаев, когда я сознавался себе, что был недостоин обладать таким сочетанием всего лучшего в мире.
Я не понимал тогда, почему отец смотрел на меня с недоумением; но впоследствии узнал, что по смерти моего брата он и Сомервиль рассуждали о моем браке с дочерью Сомервиль, и согласились на него, если мы оба будем также согласны, но чтобы во всяком случае супружество наше было отложено до получения мною капитанского чина.
— А я полагал, — сказал отец, — что у тебя тут дело не обходится без любви?
— Я влюблен, сэр! — возразил я с видом удивления. — Правда, я питаю полное уважение к девице Сомервиль, но что касается до любви, то я не думаю, чтобы некоторое внимание мое к ней было так истолковано. Я оказывал ей не более внимания, чем оказал бы всякой прекрасной девице, с которою случилось бы мне встретиться. (Это было справедливо, вполне справедливо).
