Публике смотреть воспрещается

Эрве. Трех переводчиков! Дорогая Габриэль! я вижу, она, как всегда, в прекрасной форме! Ах!… Как жаль, что мы настолько разошлись!

Робер. Ну, ну, не «настолько»!

Эрве. Еще как! Должен тебе сказать, что я подложил ей ужасную свинью: я сказал Габриэли, что ухожу от нее, в тот вечер, когда она играла Гофолию – саму бесстрастность. Если б она играла Андромаху, слезы были бы кстати! Но Габриэль играла Гофолию, и этого мне не простила! Робер. Ах! Габриэль в твоей пьесе?!

Эрве. Молчи, это бы всех нас прославило.

Робер. Николь, конечно, стала бы вопить. Но не молчать, и зиму я уж как-нибудь пережил бы.

Эрве. Нечего и мечтать!

Пьер. Наоборот! Помечтаем!

Эрве. Пьер, я не прошу тебя становиться на чью-то сторону, но, уходя от нас, твоя мать назвала меня жалким… Нет, невозможно, нет, невозможно!

Робер. Примирить двух титанов! В среднем будем выручать миллион семьсот.

Эрве. Миллион семьсот!… Нет! Нет, дети, нет! Есть оскорбления, которые мужчина не может забыть!

Пьер. Даже спустя семь лет?

Эрве. Даже спустя сто лет! Где твоя мать в данный момент?

Пьер. Ведет занятия. Я позвоню ей.

Эрве. Нет! Пьер, я тебе запрещаю, слышишь! За-пре-ща-ю!…

Пьер набирает номер телефона.

Ох, до чего же он непослушен, этот малыш!

Пьер. Алло! Мадам Балли!… Мамочку, пожалуйста, срочно!

Эрве. Ни в коем случае не говори, что я здесь. Ты звонишь без моего ведома, это идея Робера… (Роберу.) Так что, если она откажется, выкручивайся сам!

Пьер (в телефон). Мамочка, слушай: вся инициатива исходит от меня. Сыграла бы ты снова в папиной пьесе?

Эрве берет отводной наушник и слушает, что говорит Габриэль. Из телефона доносятся вопли.

Эрве (Пьеру). Скажешь мне, когда она смягчится.

Пьер. Всё, смягчается. Она говорит, что никогда так хорошо не играла, как в твоих пьесах… (Слушает.) Ах! Она говорит, чтобы ты взял трубку, потому что уверена, что ты рядом.

Эрве (берет трубку). Нет, меня нет.

Из аппарата доносится что-то нечленораздельное. (Старается так же нечленораздельно перекричать. После подобного полуминутного разговора, в котором ни один из собеседников, естественно, не мог понять другого, он вешает трубку). Она согласна! Где она преподает? Это далеко?

Пьер. Совсем рядом!

Робер. Ох! Дети мои, это будет!… это будет!… это будет!…

Эрве. Молчи, молчи, еще ничего не решено! Пьер! Быстро неси матери пьесу!

СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ

Голос Жизели. Я могу войти?

Эрве. Жена! Прошу, будьте тактичны! Входи!

Жизель входит со стопкой пьес под мышкой. Это молодая очаровательная женщина, несмотря на некоторое высокомерие.

Жизель. Помогите же мне!

Трое мужчин. О! Простите!

Берут у нее пьесы.

Жизель. Здравствуй, Робер! Здравствуй Пьер!

Пьер. Привет!

Жизель. Мой дорогой, я печатала так быстро, как могла! (Роверу.) Его секретарша еще не вернулась из отпуска, она отдыхает больше, чем мы! Что за жизнь! Я печатаю очень хорошо, но училась, когда была в Америке, в высшей школе в Цинциннати, на машинке с американским расположением, и для меня французская машинка – мука. (С подчеркнутым безразличием.) Эрве, вот твоя одноактовка, я вас оставляю, чувствую, что я здесь лишняя.

Эрве. Люсианна не может играть, она беременна.

Жизель. О! Кошмар!

Эрве. Николь сейчас читает роль.

Жизель. О! Кошмар… Робер, прошу прощения.

Робер. Ничего, не стесняйтесь.