Двуликий любовник

Это, сеньора, очень скромный пансион, построенный в незапамятные времена, и люди в нем все очень слав­ные и симпатичные. Я там с тех пор, как вернулся из Германии, да, сеньора, потому что семьи у меня в Бар­селоне нет... Я вам звякну, чтобы оставить телефон. Мо­жет, пойдем посидим где-нибудь. Если вы, сеньора, со­благоволите прийти, я буду очень рад, я знаю один бар, славное местечко...

— Спасибо. — Норма протянула ему руку, улыба­ясь. — Я подумаю.

— Всего доброго, Фанека.

— До скорого свидания, сеньора.

6

Выйдя за ворота, Марес очутился на шумном и ожив­ленном проспекте. Внезапно его охватила дурнота и головокружение. На мгновение у него возникло чувст­во, что он — никто, а город вокруг — загадочный и бе­зымянный. Он повернул голову: позади него, окутан­ный легким туманом в предвечерних сумерках, дре­мал парк. Огни виллы мерцали между деревьями, тусклые и далекие, словно были на другом берегу жиз­ни. Он облокотился о крылатого дракона на чугунной решетке и тяжело вздохнул. Приключение с Нормой не доставило ему ни малейшего удовольствия, и те­перь он пытался отыскать тому причину. Дело не в том, что он Норме не понравился, напротив, знойная каталонка с огромным удовольствием устремилась бы в опытные объятия андалусийца. «Черт подери, — ду­мал Марес, — это всего лишь вопрос времени. Но раз­ве это не означает наставить рога самому себе?» По­размыслив об этом, он почувствовал, что еще больше заплутал в таинственном безымянном мире, и улыб­нулся. «А почему бы и нет, собственно, — сказал он се­бе, — если это делали другие, почему бы мне самому не наставить себе рога, вернее, не мне, а этому чучелу Фанеке».

Его рука нащупала за спиной извилистый язык в драконьей пасти, он оперся на него и в тот же миг по­чувствовал тяжесть в голове, словно после дурного сна. На душе было скверно. Неожиданно ему вспомнился гнилой мандарин, который в тот далекий день кто-то насадил на драконий язык, и рот наполнился терпким, горьковатым вкусом. Хотя, несмотря на голод, кото­рый преследовал его по пятам в то далекое послевоен­ное время, он не был уверен, что именно он, Марес, съел мандарин. Точно, его слопал Фанека, он всегда был голоднее, сказал он себе. Ночной мотылек с белы­ми крылышками закружился вокруг него, задевая голо­ву дракона на чугунной решетке.

Он направился домой не сразу. Чуть прихрамывая, побродил по окрестностям площади Санлей, затем по­шел по Травессере-де-Далт, глядя на свое отражение в витринах магазинов. Самый вызывающий и живой вид был у него, как ему показалось, в витрине грязной и убогой лавчонки фотографа. «Моментальная фотогра­фия на документ», — прочел он, и неожиданно его осе­нило. Он вошел в странное помещение, уставленное пыльными и ветхими декорациями — рисованные не­беса и непроходимые сады, — сел в пересечение лучей двух ярких ламп, отрешенно глядя в никуда, и фото­граф сделал снимок, который не предназначался ни для какого документа. Сидя под прицелом камеры, он приоткрыл рот, словно выпуская наружу одолевавшую его тревогу, и, когда раздался щелчок, его дыхание ста­ло хрипловатым и влажным. Да, это действительно был другой человек, занятый неотложными делами.

«Ты сейчас же должен снять комнату в пансионе «Инеc», — мелькнуло у него в голове. — Что, если Нор­ма отыщет номер телефона в справочнике и позвонит тебе?..»

— Великолепно, — сказал он, едва разжимая зубы, как настоящий южанин.

Фотограф протянул ему четыре свежие фотогра­фии. — И вы поверите, что мужика с такой мордой и таким властным взглядом могла бросить жена?

Фотограф, угрюмый старик, похожий на дряхлую гарпию, переодетую фотографом, только улыбнулся, изобразив на лице унылую гримасу, и взял четыреста песет, которые заплатил ему Марес.

Выйдя на улицу, он уже нисколько не сомневался, что ему надо делать дальше. Перспектива снять с себя личину Фанеки и вернуться к тоскливым будням обо­рванного уличного музыканта, снедаемого тоской по Норме и утерянному раю, показалась ему унизитель­ной. Усилием воли собрав всю веру в себя или, точнее, то, что ее заменяло — возможность вести себя так, словно он Фанека, а не Марес, — он не спеша осушил две рюмки амонтильядо в баре на Травессере-де-Далт и пошел пешком в верхнюю часть города к улице сво­его детства, главной артерии своей жизни.

7

С трудом переводя дыхание, он поднялся на самую вер­хотуру: туда, где улица Верди взбирается по крутому склону. Выше нет уже ничего, кроме неба. Своим един­ственным глазом он видел отлично. Перед ним откры­лось переплетение улочек, которые спускались и под­нимались во всех направлениях, причудливое и нере­альное, словно картинка из старой сказки или игрушка из папье-маше: отвесные улочки заливал бледный, тус­кловатый свет фонарей, мягко освещающий каждый уголок, как на театральной сцене. Уклон улиц был на­столько крут, что кое-где вместо тротуаров сделали ле­стницы. Мгновение он помедлил, не задерживая взгляд ни на чем в отдельности и видя все: даже с закрытыми глазами он мог бы припомнить каждый подъезд, каж­дое окошко нижних этажей и тех, кто там живет или жил прежде. Старый пансион стоял на своем месте: ма­ленький двухэтажный дом, серый фасад с двумя рядами высоких окон. Было по-прежнему цело старое крылеч­ко и два крошечных палисадника по обе стороны, где росли несколько олеандров и густой лавр, но дом вы­глядел запущенным и обшарпанным и, видимо, не приносил уже своим владельцам никаких доходов. Над две­рью — облупившаяся синяя надпись: «Пансион Инес». Никто так и не узнал, кем приходилась хозяевам эта Инес, было ли это имя или, может быть, чья-то фами­ лия... Чуть выше, там, где сейчас виднелся гараж, раньше стоял дом Фанеки, а еще выше, на другой стороне, — дом, где жили Марес и его мать. Таверна Фермина пря­мо напротив пансиона превратилась в бар «Эль-Фа-роль» с неоновыми огоньками, игровыми автоматами и телевизором. Чувство спокойствия и гармонии, царив­шее в этом уголке города, радость долгожданного воз­вращения и уверенность, что он пришел вовремя, охва­тили поддельного Фанеку. Если его где-то ждали, — а он знал, что долгие годы его никто нигде не ждал, — так именно в этом месте. Ему вспомнилось воркование го­лубей бесконечными летними вечерами, плоские кры­ши соседних домов под яростными порывами ветра и мальчишки, бегущие под дождем в огромных сложен­ных из газеты шляпах, вспомнилось множество за­бытых радостей и крохотных кусочков счастья, погре­бенных под могильной плитой времени, будничной рутины и невольного каждодневного притворства: ко­миксы из книжной лавки Сусанны, романы об Эль-Койоте, ржавый остов «линкольн-континенталя», лак­ричные палочки, удивительные руки фокусника Фу-Цзы, приключения на Лысой горе, поцелуи Нормы возле пруда на Вилле Валенти... Вспомнилось то, что од­нажды, давным-давно, сказал ему какой-то врач: «В этом квартале, с его крутыми улицами, ноги у вас, маль­чишек, всегда будут здоровее и сильнее, чем у детей из Сант-Жервази или Эйшамплы». Черт возьми, думал он, тоже мне утешение.

В пансионе было тихо, словно там никто не жил. Он увидел маленький вестибюль, окутанную мраком стойку, деревянную вешалку и нижние ступени лест­ницы. На стенах — те же самые обои: выцветшие розо­ватые полукружия восходящих солнц, повторяющиеся до бесконечности. Запахи, которые доносились из глу­бины дома, вернули Маресу давние времена: аппетит­ный аромат жаркого и увлекательные приключения той далекой поры детства, когда они с Фанекой бегали на кухню пансиона, где им всегда перепадало что-ни­будь съестное. Неожиданно он увидел девушку лет двадцати, она медленно спускалась по лестнице. У нее были серые глаза и нежное лицо, черные волосы, со­бранные в пучок, стройная, немного напряженная шея. Казалось, девушка прислушивалась к далеким зву­кам неведомой музыки, которые слышала только она одна. Не замечая Мареса, на последней ступеньке она тревожно замерла, чуть повернув голову, словно уга­дывая его присутствие.

— Кто здесь? — спросила она. — Что вам угодно?

— У вас есть свободная комната?

— Да, конечно, сеньор.

Она все время держала голову прямо, неподвижно глядя перед собой, и выражение ее лица казалось не­много напряженным. Наконец она спустилась в вести­бюль и очень уверенно, по-прежнему держа голову прямо, подошла к узкой регистрационной стойке. Ее худенькое и стройное тело было выразительным, гиб­ ким и грациозным, что не вполне соответствовало ее странной манере двигаться.