матушки.
— Что за идолопоклонничество, Илья Семенович?
— Как же, как же, Василий Кузьмич. Такую щедрость я еще не видел за тринадцать лет своего пребывания на этих ущербных просторах. Бинты, спирт, пенициллин, йод, марля и даже белый стрептоцид. Здесь же теперь людей на ноги ставить можно.
— Вы и раньше умудрялись вылечивать безнадежных.
— А сколько из них от заражения крови погибло?
— Мы воюем за золото. Поле брани есть поле брани. Одни воевали за победу и вернулись в орденах, нам же возвращаться некуда и орденов не положено. Партия говорит: «Даешь!», мы отвечаем: «Есть!» Золото забирают, а мы трупы с поля боя уносим, вот вам и спасибочко!
Провокатор генерал. Его язык, что хочет плести может, он царь и бог. Другим не положено. Язык быстро отрежут. Опытные здесь люди, на крючок не поймаешь.
Чистота в больнице генерала приятно удивила, и не так уж в ее стенах гноем пахло.
— Говори, чем недоволен, доктор Бох?
— Собой, Василь Кузьмич. Заговор мы тут вскрыли. Долго не мог понять, почему у нас туберкулезники, как грибы, множатся. Нашли причину. Теперь их отделение стеклом отгородили, на двери засовы поставили.
— В чем же злой умысел углядел, Илья Семенович?
— Членовредительство в лагерях — дело обычное. Многие рук-ног не жалеют, только дай им передышку на короткий срок. Долго таких не держим, отправляем назад, не переводя их на облегченный труд, чтобы другим повадно не было себе конечности отрубать. Русский ум пытливый, в находчивости ему не откажешь. Заметили, что туберкулезники здесь месяцами лечатся. С открытой формой в лагерь не отправишь. Вот и началось — пришел с цингой, а при выписке палочка Коха в организме появляется, выпускать нельзя. Мечтаю для инфекционных отдельный корпус построить.
— Ну а заговор в чем?
— В туберкулезном «харчке». Туберкулезник отхаркивает мокроту, зараженную палочками Коха, а здоровые зеки ее глотают и, естественно, заражаются. Это носит массовый характер. Семьдесят процентов больных погибает, заключенные об этом знают и все же идут на риск. Скорее всего, от безысходности и желания умереть в койке, а не в тайге или забое.
— Вы справились с ситуацией, взяли ее под контроль?
— На это ушло времени больше, чем хотелось бы.
— Печальная история. Давайте поговорим о сегодняшнем дне. Теперь, когда вы стали вольнонаемным, вас допустили к лечению моих солдат и таких же, как вы, свободных граждан. Много ли умирает людей из этой категории?
Они добрались до кабинета, где с трудом помещались четыре письменных стола и пара шкафов с историями болезней. Две грубо сколоченные табуретки позволили им присесть: своего личного кабинета главврач не имел.
— Вольняшки и военнослужащие лечатся в городской больнице, Василий Кузьмич. К нам попадают тяжелобольные с дальних лагерей, в основном с обморожением. Вохровцы плохо одеты, не все обеспечены валенками и полушубками, некоторые поддевают под шинели телогрейки, которые отнимают у зеков. Это видно по следам сорванных с груди номеров. И себя не спасают, и других губят.
— Я займусь этим. Каждый солдат на учете. Пополнение до Колымы не доходит, оседает по пути. Не одни мы нуждаемся в подкреплении. Наша задача — уберечь тех, кто есть.
— Пытаемся, но статистика неутешительная.
— Медицинские карты с вашим заключением на погибших охранников больше не сдавайте в архив, а пересылайте в канцелярию полковника Челданова. Будем разбираться с каждым отдельным случаем.
— Как прикажете, Василь Кузьмич.
— Какие еще просьбы?
— Язык не поворачивается после того, что вы сделали для нас.
— Слышал, хотите разбомбить крыло с одиночками и сделать общую палату на весь этаж?
— Вижу в этом острую необходимость.
— Летом, летом. Сейчас эти камеры пойдут под карантин. Вам доставят десять человек без личных карточек и номеров. Обозначьте их собственными индексами. Они просидят в камерах до середины мая. На одиночный блок будет выделена спецохрана, отдельные пайки и необходимые медикаменты, обузой они для вас не станут. После того как мы их от вас заберем, можете делать с крылом все, что пожелаете. Я уже сейчас выделю вам двух плотников, чтобы сколачивали топчаны, лес пришлю и пятьдесят матрацев под будущее отделение.
— Вам это зачтется на страшном суде.
— Меня будет судить «тройка» черных ангелов с копытами, и приговор вынесут окончательный, обжалованию не подлежащий.
— Вы человек своего времени, Василий Кузьмич, а в разные времена складываются разные обстоятельства.
— Ну да. При Иване Грозном жили две примечательные личности. Одну звали Малюта Скуратов, а вторую — Федор Колычев. И тот, и другой были обласканы государевой рукой. Малюта стал палачом, а Федор мучеником. Но есть один очень интересный исторический факт. Во времена Грозного на царя тоже писали доносы, но относились к ним по-другому. Доносчика отправляли на дыбу и подвергали пыткам, во время которых он должен был доказать правоту своего доноса. Если донос оказывался клеветой, доносчика сажали на кол. Вот такие бывали порядки. Будь они у нас теперь, каждый задумался бы, прежде чем брать перо в руки.
— Писать или не писать — дело совести каждого.
— Совесть? Страх парализовал и совесть, и душу. Не напишешь ты, напишут на тебя. Чем больше доносов настрочил, тем больше себя обезопасил. Вам это и без меня известно, доктор Бох. Давайте говорить о насущном. В вашей больнице работает врач Горская. Что скажете?
Бохнач не успел и рта открыть, как в кабинет вошла хорошенькая женщина в белом халате с медкартой в руках, ямочками на щеках и совершенно невообразимыми, ни с чем не сравнимыми голубыми глазами. Небо в этих краях даже в редкую солнечную погоду выглядело бледнее.
Увидев генерала, она смутилась и покраснела.
— А вот и доктор Горская, моя правая рука. Белограй встал.
— Познакомьтесь — Варвара Трофимовна… Генерал опередил главврача и представился:
— Василий Кузьмич.
— Здравствуйте. Рада вас видеть и выразить огромную благодарность за помощь.
— Составьте список необходимых вам трав, Варвара Трофимовна, мы перешлем его в охотхозяйства, а к осени отправим самолеты за сборами.
— Неужели это не сон?
— Все в ваших руках.
Девушка еще больше смутилась и, извинившись, вышла.
— Теперь я догадываюсь, кому мы обязаны такой заботой о нашей скромной лечебнице.
— Итак, — прервал его генерал, — продолжим. Что вы о ней скажете?
— Хирург от Бога. Два года фронтовой практики сделали ее ювелиром. Хорошие знания в биологии и фармацевтике. Одним словом, универсал. Характер упрямый, твердый, настойчивый. Поначалу меня это смущало, но потом я стал у нее учиться быть твердым.
— Не дано вам это, доктор, с вашей добротой и жертвенностью…
— Это не врожденное, а приобретенное здесь, в лагерях, — покачал головой Бохнач. — Вы извините, что я говорю такие вещи вам. Видите ли, мне повезло, я сидел вместе с отцом Федором, священником. Мне, ученому, атеисту, коммунисту, чуждо все церковное. Но отец Федор не просто священник, он святой. Не знаю даже, какой смысл я вкладываю в это слово, скорее всего, не связанное с церковными понятиями. Ему удалось пройти через все испытания и сохранить любовь. Поразительно, ничто не смогло его сломить. Даже блатари, неоднократно пытавшиеся его погубить, не устояли перед силой духа этого человека. Головорезы и убийцы пересмотрели свою жизнь и закопали бритвы в мерзлую землю. Нет, никого он в веру не обращал,
