стороны, начинал с забоя и маялся по зонам с 40 -го года. Запроси его карточку.
— Не сомневайся, о князе в лаптях я все выясню.
Лиза бросила карты, взяла папиросу и закурила. Взгляд ее устремился в дальний угол комнаты. Задел жену за живое, опять уйдет в депрессию, воспоминания начнут ее душить. Папочка любимый, ненаглядный — великий дипломат и ученый, мамочка — партайная богиня, редактор газеты «Красное знамя», а главное, любимая бабуся, делающая лучшие пирожки в мире. Тоже ведь из бывших дворян, мешки на горбу не таскали и сено не косили.
Лиза до сих пор считала всех своих родных живыми, кроме бабуси, разумеется, та еще в конце XIX века Смольный институт благородных девиц закончила. Но родители еще молоды, им жить да жить.
Челданов думал иначе…
Это произошло в мае 43-го. В порт прибыл теплоход «Ким» с очередным этапом из Ванино. Шпионы, враги народа, диверсанты и уголовники. Этапы скудели. Военнопленные строили оборонительные сооружения, провинившихся офицеров гнали в штрафбат, до переселения народов дело еще не дошло. Давили интеллигенцию, не участвовавшую в изготовлении снарядов для фронта, и разгулявшуюся блатную шушеру, жиревшую на грабежах складов и мародерстве. Лиза еще не занималась архивами, а служила девочкой на побегушках у всесильной госпожи Гридасовой. Разнарядкой занимался Челданов, тогда еще майор. Сидя в небезызвестном кабинете административного здания транзитки, он напоролся на дело Анны Мазарук. В деле имелась одна странная деталь — фотография, сделанная с донесения на Анну Емельяновну. В сопроводительные документы не принято вносить детали следствия, там только постановление суда, статья, срок, режим. Личные дела сдавались в архив НКВД, и запросить их мог только следователь, если новое дело перехлестывалось с делом осужденного. Кто-то в Москве любит шутки. И этот кто-то сидит в очень большом кресле.
Челданов вызвал своего помощника.
— Слушай меня, Сорокин, отыщи эту женщину. Где хочешь ищи. Она еще здесь, все бабы на медосмотре, найди мне ее. Капитан отправился выполнять задание.
Появился он через два часа. Сорокин всегда носил маску ледяного безразличия, этот человек не знал ни радости, ни печали.
— Нашел в больнице. Их там много. Жиганы всех баб на хор поставили, весь этап по рукам пустили. Многие умерли еще в пути. Двухсот тридцати трех женщин не досчитались.
— Контриков отправляй в транзитку, блатных запрешь в бане до моего прихода. Машину к воротам.
Больница была переполнена: много крови и стона, женщины лежали на полу в коридорах на бушлатах. Фельдшер подвел начальника к женщине с белым лицом и стиснутыми зубами. В сверкающих черных глазах будто вспыхивали красные прожектора.
— Что с ней? — тихо спросил майор.
— Сломаны обе руки и пальцы. Очевидно, оказывала сопротивление. Тут у нас вот какая проблема: мы взяли у женщин анализы, похоже, всю партию придется отправлять на отбраковку. Сифилис. Лечить мы его не умеем.
— Я тебя самого на отбраковку отправлю, живодер. Вон отсюда, — рассвирепел Челданов и, сев на пол рядом с женщиной, склонился к ее лицу. Один в один — Лиза. Вот только смертью от нее веяло.
— Я вас знаю. Вы Анна Мазарук, редактор газеты «Красное знамя», так?
— Кто вы?
— Тот, кто сможет вам помочь. По мере сил, конечно.
— Какая сволочь меня сюда загнала? Я хочу знать только одно, кому я мешала. Я выживу. Ради мести выживу. Плевать мне на себя и свою жизнь, но если по земле ползают такие сволочи, кто нас, честных коммунистов, вгоняет в могилу, то с этим мириться нельзя. Они подлежат уничтожению.
Анна попыталась поднять руку, но у нее ничего не получилось, она застонала. И тут Челданов сделал непоправимую ошибку: достал из кармана фотографию и показал женщине. Сам он не мог разобрать подпись и хотел, чтобы это сделала Анна, но она лишь вскрикнула: «Он!» — и потеряла сознание. Майор решил перевести мать Лизы в корпус, где лежали вольнонаемные, и отправился искать начальника санитарной части. Сладковатый запах крови вызывал тошноту. С трудом он пробрался на лестничную клетку, где кроме двоих охранников с винтовками никого не было, побежал вниз. А когда вернулся, было уже поздно, Анна Мазарук лежала на лестничной клетке с проколотой грудью.
Солдат пытался оправдаться: — Да я же не хотел, товарищ майор, она выскочила на площадку. Я кричу: «Стой! Назад!» — она не слышит. Я винтовку к бою и опять кричу: «Стой!» — увидела штык и прямо на него грудью со всей силы. Насквозь. Я и не думал ее колоть. Сумасшедшая.
Взбешенный, в приливе ярости, Челданов ворвался в баню, где сидели голые блатари, окруженные охраной, выхватил револьвер и расстрелял весь барабан, раскраивая пулями бритые черепа. Никто не посмел вмешаться. На цементном полу образовались кровавые лужи.
Патроны кончились, и майор вышел из бани, хлопнув за собой дверью.
Дело Анны Мазарук он сохранил у себя, включив в него дату гибели. Лизе Харитон ничего не сказал. Ни тогда, ни позже. Однажды он наткнулся на письма ее матери, присланные в то время, когда она еще могла гордиться тем, что дочь стала первооткрывателем. После того, как Колыма превратилась в имя нарицательное и покрыла себя позором, писать перестала. Там же была поздравительная новогодняя открытка от отца Лизы. Челданов обратил внимание на подпись и сравнил ее с той, что была на фотокопии доноса. Ему стало ясно, почему Анна покончила жизнь самоубийством. Многое можно стерпеть и вынести, но если тебя предал тот, в кого ты верил больше, чем в себя, жизнь теряет смысл.
Дело матери Лизы Харитон спрятал в особом тайнике, о котором жена не подозревала. Она до сих пор верила, что ее родители живы-здоровы и счастливы, как было всегда.
4.
Варя взяла с собой только блокнот и карандаш. Бохнач предупредил: «Кроме тебя к одиночкам никто не допускается. Даже я. Ты несешь за этих людей полную ответственность. За месяц или два их надо поставить на ноги — вылечить и откормить».
В отделение с блоками-одиночками теперь можно было попасть только через тяжелую, обитую жестью дверь с зарешеченным окошком. Варя позвонила. В окошке появилось строгое лицо в солдатской шапке со звездочкой. Сначала загремели ключи, потом с лязгом сдвинулся засов. Дверь отворилась. Оба охранника отдали женщине в белом халате честь. Очевидно, их не информировали, что она тоже из числа заключенных.
Широкий, не очень длинный коридор сверкал чистотой. Несмотря на то что в конце было большое окно с крепкой решеткой, света все равно не хватало. Двери камер тоже обиты жестью, в них небольшие наблюдательные оконца. Пять камер с одной стороны, пять с другой. Бохнач говорил, будто скоро им разрешат переделать это крыло и оно станет дополнительным отделением для военнослужащих, вольнонаемных и местных жителей. Скорее бы. Слишком расточительно использовать такое большое помещение для десятерых человек, а сейчас вообще здесь всего трое.
— Какие камеры заняты? — спросила Варя сержанта.
— Третья, пятая, седьмая. Все по левой стороне.
— Начнем по очереди.
Сержант провел женщину к третьей камере и, прежде чем открыть ее, тихо сказал:
— Товарищ доктор, вам нельзя так приходить.
— Как?
Он кивнул на ее ноги. Варя опустила глаза: кирзовые ботинки, грубая юбка…
— С голыми ногами, — тихо добавил сержант. — Это же зверье, они женский запах за версту чуют.
