— Был им и остаюсь.
— Лиза Мазарук вас вытащила из лагеря. И ничего плохого вам делать не собираются. Здесь лечебное учреждение. Надо понять — она приехала сюда семнадцатилетней девчонкой на комсомольскую стройку и десять лет живет в этих условиях. У нее надорвана психика. Мне кажется, она добрая, только мы этого не видим. Все лучшее прячет под маской, иначе не выжила бы.
— Черт с ней! Сюда нас не из жалости привезли, а с целью.
— Я понимаю, переубедить вас трудно или невозможно. Надеюсь, вы сами скоро все поймете. Вы были в немецких лагерях, теперь здесь… В чем разница?
— Там живьем в печах сжигали, а здесь живыми замораживают. Вот и вся разница.
Варя насторожилась, в его голосе послышались знакомые нотки.
— Как вас зовут?
— Ныне номер И-2416. Имени я тебе своего не скажу. Бывший летчик-истребитель, бывший капитан, военнопленный и счастливый парень. Все это осталось в другой жизни, так что забудем об именах, сестренка. На кой ляд нас сюда пригнали, вот что мне скажи?
— Я этого не знаю. На здоровье жалуетесь?
— Если бы оно было, может, и пожаловался. А так не на что.
— Давно на Колыме?
— С июля 45-го. Написал заявление в военкомат, просился на Восточный фронт, хотел япошек на место поставить. Просьбу удовлетворили и пригнали на Дальний Восток, но этапом в телятнике. Спасибо и на том. Жить стало лучше, жить стало веселее, как вещает наш великий вождь.
Варя сделала пометку в блокноте: «Пилот».
— Осмотр проведем в следующий раз. Я рада, что белый халат вас не так смущает, как кожаная куртка и наган. Мы еще успеем с вами пообщаться, у нас месяца два впереди.
— Загадка. Я и не рассчитывал столько прожить.
Варе показалось, будто она побывала на представлении, после которого захотелось плакать. С колотящимся сердцем она вышла в коридор и, прислонясь к стене, попыталась унять непонятную тревогу.
Несколько минут она простояла, прижавшись к стене, словно переводила дух и собиралась с мыслями, и только потом продолжила обход.
Третий узник чем-то походил на второго — тоже крепкий, жилистый. Лицом хорош и зубы сохранились, было чем скрипеть.
— Я ваш лечащий врач Варвара Трофимовна.
— В медицинской помощи не нуждаюсь. Дашь яду, не откажусь.
Варя прошла и села на табурет, чем очень насторожила заключенного: не испугалась, смелая бабенка.
— Хотите признание из меня выбить?
— Хочу. Ваше имя, профессия?
— Родион Платоныч Чалый. Профессия — трюкач, статус — уголовник.
— Что за профессия?
— Циркачом был много лет, потом в кино снимался. Опасные трюки делал за артистов. Фильм «Цирк» видела с Любовью Орловой?
— Конечно, видела.
— Ну так под куполом цирка я вместо Сережи Столярова кувыркаюсь.
— И вы видели живую Любовь Орлову?
— Как тебя. Даже на общем банкете вместе шампанское пили.
— Счастливчик.
— Как видишь. Пухну от счастья.
— А вы похожи на Столярова. Чуть-чуть.
— Посмотрел бы я на героического артиста в моей шкуре. Не дай бог, конечно, мужик он хороший, веселый, жизнелюбивый, радости много людям принес.
— А вас-то за что?
Вопрос сорвался с уст Вари случайно. О таких вещах в лагере спрашивать не принято, есть статья, и этого достаточно, а уголовный кодекс, составленный в 26-м году, со всеми дополнениями и поправками в этих местах каждый знает, как ребенок таблицу умножения.
— Убийство, Варвара Трофимовна. Раскаянию не подвержен. Приговор сам выносил, сам и выполнил.
— Я видела убийц, их здесь много побывало. Вы не похожи.
— Все враги народа прячутся под личиной честных людей, но зоркий глаз генерального прокурора товарища Горшенина видит врага, и ему не уйти от правосудия. Собакам собачья смерть! Всех к стенке!
— Это у вас здорово получилось. Как по радио.
— Великий артист во мне погиб. Я ведь не только ножи могу кидать, балансируя на канате. Сам Мейерхольд меня в свою труппу принял, в театре Таирова играл, Алису Коонэн на руках со сцены выносил. Только все это осталось в прошлом. Теперь и во сне не снится. Первые годы спать ложился, словно в кинотеатр собирался. Каждую ночь новый фильм видел, а теперь только сопки и черные вороны снятся. Вечный беспрерывный сон длиной в Колымский край.
— Вам есть о чем жалеть.
— Всем есть. У каждого одна жизнь и она своя. Другой никому не надо, мою отдай.
— Может, что-то и изменится. К лучшему. Завтра я зайду к вам.
— А будет оно, завтра?»
— Будет, в этом я уверена.
Варя записала в блокноте «Убийца», потом зачеркнула и написала «ТРЮКАЧ» и почему-то все буквы вывела заглавными.
Выйдя из камеры, она вернулась назад и заглянула в окошко соседней, где сидел Пилот. Непонятно почему, но у нее сжалось сердце. Он так нервничал, когда она к нему зашла, прятал глаза. Ей захотелось зайти и взять его за руку. Но, увидев ее лицо в окошке, Пилот отвернулся. Дикарь.
Нет, возвращаться ей не следует, он все равно ничего не скажет.
Варя ушла с тяжестью на сердце.
У пилота тоже сжалось сердце, как только он увидел Варю. Да, он прятал глаза. В отличие от изуродованного лица, они остались прежними. Жизнерадостность на извилистых дорожках судьбы подрастерял, но чувства остались прежними.
Шабанов лег на койку, подложил руки под голову и закрыл глаза.
Полевой госпиталь находился в пятнадцати километрах от города, вернее, от того места, которое носило гордое имя Сталинград. Теперь здесь одни руины, глядя на которые сердце кровью обливалось.
В десять утра Глеб Шабанов получил все документы, ему выдали новую форму, привезенную ребятами из части. В госпиталь-то его доставили в обгорелых кровавых ошметках и в бессознательном состоянии. Повезло мужику, выходили. Резала и кромсала его голубоглазая красавица. Таким девушкам цветочки полевые собирать, бабочками любоваться да вздыхать под луной, а она людей скальпелем режет, копается в кровище.
Глеб хорошо помнил — когда он очнулся и открыл глаза, первое что увидел, была докторша. Подумал — снится! Сказка! Раньше ему все «мессеры» и «фокеры» снились, шквалы огня, горящие самолеты, черный дым, а тут вдруг красота неописуемая.
— Болит?
У капитана мурашки пробежали по телу. Мягкий женский голос прозвучал отчетливо. Значит, не сон, она настоящая.
— Это ты меня из могилы вытащила?
— Рано вам о могиле думать, мы еще танцевать будем на празднике победы.
