Беатриче валят на землю, бьют прикладом и пинают. Она пытается дотянуться до Вергилия и кричит, что очень счастлива с ним, что Кошмары — грязная рубашка, требующая стирки. Вспомнив собственное однодлинноеслово, Беатриче выкрикивает «Аукиц!» и соскальзывает в безмолвный мрак боли и ужаса.
Она успевает коснуться Вергилия, прежде чем в нее трижды стреляют: одна пуля застревает в плече, другая, пройдя рядом с сердцем, навылет пробивает грудь, а последняя через левый глаз проникает в мозг, вызывая смерть.
Заметив на спине Беатриче странные знаки, Парнишка ерошит ее шерсть, стирая их.
Потом достает ножик и отрезает Вергилию хвост. Щелкает им, точно кнутом, и вместе с дружками уходит. Через пару шагов беспечно швыряет хвост на землю.
Таксидермист умолк.
— На этом пьеса заканчивается? — спросил Генри.
— Да, это конец. Занавес.
Старик отошел к прилавку, на котором были аккуратно разложены страницы. Генри встал рядом:
— Что это?
— Сцена, над которой я работаю.
— О чем она?
— О Густаве.
— Кто такой Густав?
— Голый мертвец, что все это время лежал неподалеку от дерева.
— Еще один человек?
— Да.
— Лежит на виду?
— Нет, в кустах. Его находит Вергилий.
— Почему же они сразу его не учуяли?
— Иногда жизнь смердит наравне со смертью. Не учуяли.
— Как они узнали, что его зовут Густав?
— Имя придумал Вергилий, чтобы как-то его называть.
— Почему он голый?
— Видимо, ему приказали раздеться, а потом его расстреляли. Возможно, красное сукно принадлежало ему. Наверное, он был лоточник.
— Но почему животные остались? Было бы естественнее убежать от мертвеца.
— Они полагают себя в безопасности — мол, в одну воронку снаряд дважды не попадает.
— Что они делают? Хоронят его?
— Нет, играют.
— Играют?!
— Да. Один из способов говорить о Кошмарах. Он значится в штопальном наборе.
Верно, вспомнил Генри. «Игры для Густава».
— Как-то странно — затевать игры подле мертвеца.
— Будь Густав жив, ему бы понравилось, считают они. Игра — прославление жизни.
— Какого рода игры?
— С этим я хотел обратиться к вам. Похоже, вы человек игривый.
— Прятки, что ли?
— Мне представлялось что-нибудь замысловатее.
— Вы обмолвились о каком-то ужасном поступке, совершенном убийцами Вергилия и Беатриче.
— Да.
— Животные были тому свидетелем?
— Да.
— Что они видели?
Таксидермист молчал. Генри хотел повторить вопрос, но передумал и просто ждал. Наконец старик заговорил:
— Сначала они услышали. Скрытые кустами, Вергилий и Беатриче пили из деревенского пруда и вдруг услыхали крики. К пруду, прижимая к груди какие-то свертки, бежали две юные женщины в длинных юбках и грубых крестьянских башмаках. Их неспешно преследовали мужчины, которых все это явно забавляло. Лица беглянок светились ужасом и мрачной решимостью. Вот одна достигла берега, следом другая. Не мешкая, они вбежали в воду и, зайдя в нее по пояс, выронили свою поклажу.
Лишь теперь Вергилий и Беатриче поняли, что свертки — это запеленатые младенцы. Женщины удерживали их под водой. Уже и пузырьки не поднимались на поверхность, но женщины, путаясь в юбках и оступаясь, заходили все глубже. Мужчины, которых было с десяток, и не думали их спасать, но, выстроившись на берегу, глумились над ними.
Уверившись, что дитя ее больше не дышит, одна женщина, уже по грудь зашедшая в воду, нырнула и тотчас утонула. Ни она, ни ребенок больше не всплыли — камнем пошли ко дну. Вторая женщина пыталась последовать ее примеру, но не получалось: кашляя и отплевываясь, она выныривала, чем вызывала хохот мужиков, подававших советы, как лучше утопиться. Первая женщина утонула, будто грузило, а вот вторая мучилась. Мокрая и дрожащая, она оглядывалась на берег и вновь повторяла попытку, ничуть не рисуясь и не стараясь разжалобить, вся сосредоточенная на самоубийстве. Ребенок ее погиб, и она была полна решимости скорее за ним последовать. Наконец женщина взглянула на небо, крепче прижала к себе мокрый сверток и сумела свести счеты с жизнью. Мелькнула рука, неуклюже лягнула нога в заиленном башмаке, пузырем вздулась юбка — и все было кончено. Струйка пузырьков, а затем прежняя гладь пруда. Похохатывая, мужики пошли прочь.
— А что Вергилий и Беатриче? — тихо спросил Генри.
— Они затаились, их не заметили. Когда мужики скрылись, они убежали из деревни. Память их намертво запечатлела то, что они увидели. Перед глазами Беатриче стояло розовое личико первого младенца, который, выпростав ручонку, тянулся к матери. Вергилия изводил образ парня лет шестнадцати- семнадцати: он чуть отстал от компании и наподдал ногой камешек, подняв тучу пыли, а затем ухарски подпрыгнул и побежал догонять своих, гогоча и улюлюкая. На берегу парень громче всех изгалялся над женщинами.
— Тот самый, с кем через день они встретились?
— Ну да, я же прочел.
— После бегства из деревни Вергилий и Беатриче приходят на полянку и говорят о груше?
— Именно так.
Пала тишина, в жизни и пьесе уютная для таксидермиста; тишина, в которой что-то произрастает, а что-то гниет.
Старик первым ее нарушил:
— Мне требуется помощь с играми, которые затевают Вергилий и Беатриче.
От слов «затевают игры» голос и лицо его ничуть не просветлели. В голове Генри стучал молот.
— Скажите, что происходит с парнем после убийства Вергилия и Беатриче? В вашей аллегории это отражено?
— Нет, я ограничиваюсь животными. В играх не должно быть досок, костей и прочего.
Генри вспомнил «Легенду о св. Юлиане Странноприимце». Теперь понятно, отчего она так заинтересовала таксидермиста: Юлиан бессчетно убивает невинных животных, но это не мешает его спасению. Искупление без покаяния. Хорошо для того, кому есть что скрывать.
Бакалейщик был прав: чокнутый старик. Сара с первого взгляда определила: жуткий мужик. Официант в кафе тотчас все понял. Почему же он-то лишь сейчас допер? Надо же, якшается с вонючим фашистским приспешником, который строит из себя защитника невинных, прихорашивая мертвечину, создавая ладную упаковку бессмысленному убийству. Да уж, таксидермия. Неудивительно, что звери в магазине замерли — их сковал ужас перед чучельником. Генри передернуло. Хотелось вымыть руки и душу, испачканную об этого человека.
— Я ухожу.
