— Джованни!.. — сказал Борджа доверительным тоном, на который раньше никогда не осмелился бы. — Надеюсь, я здесь не для того, чтобы сдавать экзамен по истории Церкви?
Папа улыбнулся, услышав, что его назвали по имени. Последним человеком, обращавшимся к нему так, была его мать, и было это много десятилетий назад. Но понтифик вовсе не огорчился. Ведь он собирался поделиться с Борджа тайной, которую Папы передавали друг другу уже более тысячи лет, причем только после избрания. По крайней мере, так должно было быть.
— Нет. Я тоже мало об этом знаю, но Эфесский собор имеет огромное значение. Скоро он станет очень важен и для вас. Этот совет оказался ареной резких и непримиримых дискуссий, интриг и кровавой борьбы. Но собор взят на особую заметку не из-за Нестория или других носителей ереси. Там обсуждалась Церковь, реформированная Павлом, ее власть, все еще нетвердая, которая устанавливалась с трудом. Рим клонился к закату, а Константинополь все богател. В планы тамошнего императора входило разрушить нашу Церковь, а вместе с ней — последний оплот Запада. Чтобы это осуществить, надо было доказать, что Церковь Петра построена на обмане и лжи, и спасти ее может только истина, пришедшая с Востока. Новая церковь, понимаете, Родриго? Иной порядок, основанный на том факте, что Бог, которому до этого момента все поклонялись, в результате чего и возникла Церковь Петра, был ложным!
Родриго Борджа погладил себя по горбинке крупного носа. Услышанное вселило в него уверенность. Но он все равно предпочел бы, чтобы беседа оказалась одним из ночных кошмаров, которые умели разогнать только черные очи прекрасной Джулии.
— Вы хорошо расслышали, что я сказал?
— У нас враги со всех сторон, и они были всегда, однако мы у власти уже полторы тысячи лет.
— Вы не понимаете. Но пока и не можете понять. Представьте себе на миг, что знатность и богатство вашего рода основаны на лжи и мистификации. И что вам в руки попал документ, который это неопровержимо доказывает. Что бы вы с ним сделали?
— Уничтожил бы.
— Правильно. Теперь допустим, что этот секрет доступен другим, а доказательства, содержащиеся в нем, завтра не смогут защитить вас от обвинений, и их можно будет обернуть в вашу пользу. Что тогда?..
— Я хранил бы его как самую важную тайну, сделал бы так, чтобы только наследник, назначенный мной, смог о ней узнать.
— И это правильно. Так вот, Родриго, Папы — тоже род. А я — двести тридцатый его представитель, хранитель секрета нашего могущества и падения.
Борджа застыл. Пока в нем боролись страсть и рассудочность, свойственные его натуре, он попытался найти в голосе или взгляде Папы хоть намек на ловушку. Но, Господи Боже, кажется, Иннокентий говорил искренне.
— Предлагаю вам соглашение, Родриго. Вы вольны выйти из этой комнаты свободным, как прежде, и забыть все, что я вам сказал. Если же вы останетесь, то я сорву печати с того наследства, которое каждый Папа оставляет своему преемнику, и открою вам все тайны. Если вы меня переживете, то станете следующим понтификом. Клянусь в этом моими сыновьями и вечным спасением.
Испанский кардинал сощурил глаза, и они превратились в узкие щелочки.
Либо Иннокентий сошел с ума, либо мечты Борджа начинают сбываться. А может, и то и другое. Он стиснул руки, но не для молитвы. Мысли неслись как кони, пущенные в атаку, и сдержать их не было никакой возможности.
— Я должен задать вам два вопроса, Джованни. От ваших ответов на них будет зависеть мое решение. Я пока воспринимаю только смутные очертания вашего проекта. И вот мой первый вопрос: почему вы непременно хотите его с кем-то разделить? И почему именно со мной? Есть ваш избиратель делла Ровере, который в этот момент, наверное, испытывает муки ада, потому что вы послали за мной, а не за ним?
Иннокентий улыбнулся, подумав, что делла Ровере, пожалуй, и правда мучается. Кто-нибудь уже, наверное, успел ему доложить. Но улыбался он еще и потому, что понял главное. Борджа принял решение.
— Вы до сих пор сомневаетесь, и хорошо делаете. Но надеюсь, что вы примете мои доводы. Тайна перестала быть тайной. Тот, кто ее обнародовал, не понимает огромного значения своего открытия. И важнее всего то, что эта новость вряд ли успела распространиться. Вы поймете, о чем я говорю. Если не принимаете на веру, то имейте хотя бы терпение.
Борджа прижал руки к груди.
— И все это, — снова улыбнулся Иннокентий, — благодаря… одному еврею. Подумать только! Видите ли, я давно болен и думаю, что страдаю легкой формой французской болезни. Если она возьмет надо мной верх, то я буду не в состоянии защитить ни себя, ни Церковь. Вы ведь знаете, как эта хворь отражается на мозге? Она вызывает галлюцинации, безумие, видения. В настоящий момент это очень опасно не только для меня, но и для всего христианского мира. Поэтому мне нужен союзник. Вы спросите, почему мой выбор пал на вас, и я отвечу вам честно и искренне. Впрочем, ответ и так у вас перед глазами. Никто из моих сыновей не обладает вашими качествами. Делла Ровере пока достаточно могуществен, но его пристрастия делают этого человека ненадежным и возбуждают любопытство и насмешки послушников, которыми он себя окружает. Вы же, напротив, способны все приобретать и ничего не разбазаривать, поэтому-то нужны мне и Церкви. Если вы сумеете сохранить себя в добром здравии, то заранее будете знать, как вести себя, получив в руки ключи святого Петра. Ну как, согласны?
Родриго Борджа поднялся, заложил руки за спину и зашагал по комнате. Он уже принял решение, но ему хотелось сразу хоть чуть-чуть побыть Папой. Присев на краешек дубового стола и приняв обычную позу испанского рыцаря, чтобы одна нога свисала, он произнес:
— Вы позвали меня на бой. Хорошо! Если я переживу вас, то приму имя Александр, в память о великом полководце, первым завоевавшим мир. Как вы на это посмотрите?
— Звезды не советуют называть этим именем власть имущих. Но оно должно нравиться вам. Решено, вы будете шестым, разумеется, если меня переживете. А теперь начнем, дорогой… Александр.
Иннокентий подошел к скромному ларю, внутри которого находился массивный железный сейф, достал связку ключей и открыл несколько замков. Каждое его движение вызывало у Борджа содрогание, идущее от паха до самого мозга. Когда Иннокентий протянул ему кипу бумаг и пакет с пятью печатями, он испытал наслаждение, равное оргазму. Кивком головы тот, кого он уже видел своим предшественником, велел ему сорвать сургуч и прочесть страницы, которые хранились за ним.
— Это священная печать Святой Римской церкви, о которой знает только Папа. Лишь он может ее вскрыть или хранить в течение веков. Здесь наша тайна, здесь жизнь и смерть Бога.
Тысячелетний символ, Sacrum Sagillum, впервые в истории поступал в распоряжение сразу двоих людей.
Руки Родриго Борджа слегка дрожали, когда он открыл первые страницы, написанные на классической латыни, которой он владел. На них были прописаны причины, по каким собор, где учредили печать, созвали именно в Эфесе. Здесь чтили Артемиду-Диану, Великую Мать анатолийскую. Какой город лучше подошел бы для провозглашения ложности древних культов? Неподалеку от базилики, где проходил собор, стояла статуя богини с множеством грудей. Имелось в виду, что Великая Мать кормит все человечество. Это был коварный маневр, первое предупреждение. А вот второе прозвучало более чем ясно. Император Феодосий открыл собор фразой из Евангелия от Фомы: «Тот, кто высказал хулу на Отца, — ему простится, и тот, кто высказал хулу на Сына, — ему простится, но тот, кто высказал хулу на Мать, — ему не простится ни на земле, ни на небе».[37] Последний намек, преподнесенный под теологическим соусом, содержал в себе прямую угрозу тому, кто посмеет оскорбить Мать.
— Кто написал эти страницы? — спросил Борджа, впервые подняв глаза от текста.
— Там есть его подпись и печать. Целестин Первый, Папа, созвавший собор, не осмелился ничего написать, а Сикст Третий, его преемник, пожелал предупредить того, кто придет после него, и рассказал, что же в действительности произошло в Эфесе. Он предрек, что Церковь рухнет в тот самый момент, когда хоть кто-либо поддастся на лесть или угрозы, идущие с Востока.
— Но может быть, кто-то действительно хотел союза с тамошними императорами?
