Грёзы Февра

Марш, допив остатки кофе, тоже встал из-за стола и последовал за Джонатаном Джефферсом. Тот вел его на корму, где находилась библиотека «Грез Февра». Там Марш упал в одно из огромных кресел. Тем временем главный письмоводитель парохода принялся изучать книжные полки, которыми была уставлена вся каюта, пока не поднялся под самый потолок.

— Ага, вот он, — наконец пробормотал Джефферс и вытащил небольшой томик. — Я был уверен, что у нас есть книга стихов Байрона.

Он принялся листать страницы, некоторые из них даже не были разрезаны. Джефферс разрезал их с помощью ногтя, пока не добрался до того стихотворения, которое искал. Тогда он занял позу и начал читать «Конец Сеннекериба».

Даже Марш заметил, что стихотворению действительно присущ тот особенный ритм, о котором говорил Джефферс, тем более в его исполнении.

— Неплохо, — признал он, когда Джефферс закончил. — Хотя конец мне не понравился. Чертовы религиозные фанатики, готовы приплести Господа куда угодно.

Джефферс рассмеялся.

— Смею вас уверить, лорд Байрон не относился к числу религиозных фанатиков. Скорее он был безнравственным, во всяком случае, так утверждали. — Клерк задумчиво посмотрел на книгу и снова начал листать страницы.

— А теперь что вы ищете?

— Стихотворение, которое я пытался вспомнить за столом, — сказал Джефферс. — Байрон написал еще одно стихотворение о ночи, которое совсем не соответствует… ага, вот оно. — Он пробежался по странице взглядом. — Послушайте, капитан. Называется оно «Тьма»:

Я видел сон… не все в нем было сном.

Погасло солнце светлое — и звезды

Скиталися без цели, без лучей

В пространстве вечном; льдистая земля

Носилась слепо в воздухе безлунном.

Час утра наставал и проходил —

Но дня не приводил он за собою…

И люди — в ужасе беды великой

Забыли страсти прежние… Сердца

В одну себялюбивую мольбу

О свете робко сжались — и застыли…note 4

Голос письмоводителя звучал мрачно, обреченно; стихотворение оказалось длинным, гораздо длиннее, чем все предыдущие. Вскоре Марш утратил смысл слов, но они все равно трогали его и бросали в озноб, от чего делалось не по себе. Иногда в памяти оставались отдельные фразы и отрывки строк; стихотворение было проникнуто ужасом, безнадежностью, отчаянием. В нем говорилось о тщетности мольбы, о безумии и величии погребальных костров, о войне и голоде, об озверевших людях.

…Кровью куплен кусок был каждый;

всякий в стороне

Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке.

Любви не стало; вся земля полна

Была одной лишь мыслью смерти — смерти,

Бесславной, неизбежной… страшный голод

Терзал людей… и быстро гибли люди

Но не было могилы ни костям,

Ни телу… пожирал скелет скелета…

Джефферс продолжал читать, одно зло сменяло другое, пока наконец он не подошел к финалу:

Ничего

< empty-line/>

Не шевелилось в бездне молчаливой.

Безлюдные лежали корабли

И гнили на недвижной, сонной влаге.

Без шуму, по частям валились мачты

И, падая, волны не возмущали…

Моря давно не ведали приливов…

Погибла их владычица — луна;

Завяли ветры в воздухе немом.

Исчезли тучи. Тьме не нужно было

Их помощи… она была повсюду…

Он закрыл книгу.

— Бред какой-то, — сказал Марш. — Такое впечатление, будто это написал человек в лихорадке.

Джонатан Джефферс слабо улыбнулся.

— Но о Господе здесь нет ни слова. — Он вздохнул. — Мне кажется, у Байрона на тьму было два взгляда. В этом стихотворении так мало невинности. Интересно, капитану Йорку оно знакомо?

— Конечно, знакомо, — кивнул Марш, выбираясь из кресла. — Дайте-ка мне. — Он протянул за книгой руку.

Джефферс передал ему томик.

— Заинтересовались поэзией, капитан?

— Не имеет значения, — ответил Марш и сунул книжку в карман. — Вам что, в контору не надо?

— Надо, — вздохнул Джефферс и откланялся.