— Ну, как ты там поживаешь? — Ее отец сидит на самом легком стуле в гостиной, а Мирабель сидит на диване, почти расслабившись.
— Я в порядке, по-прежнему работаю у «Нимана».
— Как дела с искусством? — Дэн никогда не считал ее занятия искусством блажью, и по-своему он их одобряет.
— Рисую, папа. Даже продала кое-что.
— Правда? Это хорошо, это здорово. Почем ушли?
— Последняя — за шестьсот долларов минус процент галереи.
Мать Мирабель вносит поднос с кока-колой в комнату, и до нее как раз долетает скромная похвальба дочери. Она смотрит недоверчиво, мол: «Да не может того быть!» Ей зачем-то требуется разыгрывать наив по отношению ко всяким этим художествам Мирабель. Она притворяется, будто не знает, что в них такого, будто это за пределами ее понимания. Источник этого самообмана — таинственное и произвольное решение вывести некоторые области за пределы своей компетентности: подобным образом мужчина в доме просто не в состоянии постигнуть, как моются и сушатся тарелки. Женщина, которая в грозный час огненным шквалом встала на защиту своей семьи, теперь молотит под дурочку.
Втроем они продолжают разговор, потом Дэн предлагает семейству прогуляться по улице, что они и делают. Дэн проводит Мирабель мимо определенных домов, чтобы можно было выкликать соседей и похвастаться дочкой, а она становится его дочуркой, какой была до того, как открылась его измена. Она топает за папой. Ее поза становится неуклюжей, голос слабеет, она застенчиво здоровается с семейными знакомыми, и ничто из виденного и пережитого в Калифорнии не проглядывает в ней. Кэтрин стоит пообок, жена женой, и Мирабель, глядя на нее, удивляется, откуда же в ней самой этот глубокий эротизм.
После семейного ужина, за которым их пятеро вместе с женой брата Эллой, Мирабель удаляется к себе в комнату и садится на кровать посреди реликтов детства. В комнату перенесли мамину сломанную швейную машинку и запихнули в шкаф к Мирабель несколько разнокалиберных картонных ящиков, но в остальном все по-прежнему. Радио-часы из семидесятых, еще до-электронные, стоят на тумбочке как во времена президентства Джимми Картера[12]. Книги, в которые погружалась Мирабель, когда хотела исчезнуть из семьи, по-прежнему в идеальном порядке — на крашеной плетеной полочке. Желтый свет лампочки накаливания над головой по-прежнему заливает все, и это — знакомо. Хотя она чувствует себя чужой в доме, она не чужая в этой комнате. Это ее собственная комната, и это единственное место, где она точно знает, кто она и против кого она борется, и ей хотелось бы остаться тут навсегда.
Она открывает один из складских ящиков — в картонном корпусе картонные выдвижные полки — и видит стопки старых налоговых документов, давно уже ни на что не годных, несколько гроссбухов и несколько сложенных рождественских оберток. Она встает на колени, стерев с пола пыль, и вытягивает нижнюю полочку. Сложенный свитер и еще финансовый мусор. Она видит стопку фотографий, засунутых в очередной допотопный гроссбух. Берет его, и фотографии высыпаются на дно ящика. Она проглядывает их и видит рождественские снимки — себя в пять лет, оседлавшую плечи отца. Он улыбается до ушей и дурачится, рядом ее брат с космическим бластером в руках, а мама, наверно, делает снимок. Но для Мирабель остается тайной — что произошло? Почему отец ее разлюбил?
Мирабель вновь ложится на свою кровать, держа фотографии веером. Каждая из них — билет в прошлое; каждая раскрывает момент не только в лицах, но и в мебели и в других фоновых предметах. Она помнит это кресло-качалку, помнит этот журнал, помнит этот фарфоровый сувенир из Монтичелло. Она смотрит на эти снимки, входит в них. Она знает, что хотя на них те же люди и та же мебель, что и за порогом ее комнаты, — фотографии нельзя воспроизвести, вновь приняв те же позы и нажав на затвор, потому что нельзя повернуть время вспять. Все — прежнее, но все — не так, как прежде. В нежных объятиях меланхолии Мирабель и засыпает, ей только непонятно, что за власть имеют над ней эти снимки, ведь ее тянет к ним не только ностальгия.
На следующий день она и ее отец идут гулять в лес. В Вермонте в какую сторону не пойди — выйдешь к лесу, поэтому они идут прямиком со своего заднего двора. Снег хрустящий и неглубокий. Мирабель, одетая в мамину парку, напоминает какой-то надувной шар. Папа выглядит стопроцентным мужчиной в мохнатом жилете, клетчатой рубашке и в коротком тулупчике из овчины. Обсудив «как мама» (мало спрошено — ничего не отвечено), Мирабель достает из кармана фотографии и протягивает ему.
— Нашла вчера вечером. Помнишь их? — Она протягивает их смеясь, чтобы подчеркнуть их безвредность.
Кое-как выудив очки, запрятанные под слоями теплоизоляции, Дэн рассматривает снимки.
— Угу.
Это не тот ответ, которого ищет Мирабель. Она надеялась на улыбку, на хохоток или проблеск приятных воспоминаний.
— Какие мы были смешливые, — подкидывает наводку Мирабель.
— Да, похоже, веселились вовсю.
Он протягивает фотографии обратно. Ей делается зябко от того, как отрешенно он взглянул на эти снимки.
Мирабель вдруг осознает, почему эти фотографии имеют над ней такую силу — ей хочется туда вернуться. Она хочет снова быть в этих фотографиях — до Пасхи, до изменения и ею личности. Она хочет сидеть у папы на плечах, как тогда в детстве; хочет ему доверять, хочет, чтобы он доверял ей и мог поделиться с ней своими секретами.
— Это мы фотографировались прямо после того, как ты вернулся из Вьетнама, да?
Мирабель уже пыталась проникнуть за эту дверь. Сегодня ответ тот же, что и всегда.
— Не уверен. Да, пожалуй, что так.
Морозец кусается, но Мирабель с отцом продолжают идти. Потом, выйдя на опушку заснеженного леса, неловко замирают. Мирабель поглубже запускает руку в карман и достает визитку, которую ей дал Картер Доббс. Отдаленность от дома придает ей смелости, и она думает — сейчас самое время.
— Тебя пытается найти какой-то человек, — говорит Мирабель. — Он сказал, что тебя знает.
Она протягивает ему карточку. Он берет ее в руки, стоя в холодном снегу, молча ее рассматривает.
— Ты его знаешь? — спрашивает Мирабель.
Он отдает визитку обратно.
— Я его знаю.
И конец разговору. Однако она кое-что заметила. Держа карточку, он провел большим пальцем по напечатанному имени, и в этот момент его унесло далеко от снега, где он стоит с дочерью, от этого леса, от заднего двора, от Вермонта.
Мама идет понянчиться с трехлетним внуком. Мирабель отправляется в свою комнату, просидев несколько часов перед телевизором со своим теперь совсем неразговорчивым отцом. В доме — тишина, наклонив абажур прикроватной лампы. Мирабель просматривает книги своей юности: «Маленькие женщины», «Парни Джо», «Маленькие мужчины», «Джейн Эйр», «Маленькая принцесса», «Тайный сад», «Счастливые Холлистеры». Нэнси Дрю, Агата Кристи. Джуди Блум: «Бог, ты там? Это я Маргарет». «Дини». «Салли Дж. Фридмен в роли самой себя»[13]. Но что-то привлекает ее слух. Что это… кошка? Или раненное животное вдалеке? Однако мозг продолжает обрабатывать данные — источник звука не снаружи. Этот вой, этот стон идет из дома. Надев тапки-кролики — подарок тетушки, которая недооценила ее возраст лет на пятнадцать, — она открывает дверь и выходит в коридор. Ей не нужно идти далеко, чтобы определить: звуки — теперь она понимает: это плач — исходят от ее отца, из-за закрытой двери его спальни. Она замирает, как олень в кроликовых тапках, потом беззвучно направляет шлепанцы свои назад к себе в комнату. Она без единого скрипа закрывает за собой дверь, как сделала это однажды ночью двадцать один год назад, заслышав те же звуки из той же комнаты.
Стоны прекратились, и опять в доме безмолвие. Мирабель сидит в кресле и видит свою парку, которая свалилась с изножья кровати на пол. Она достает визитку Доббса. Подходит к спальне родителей, кладет крохотный прямоугольник на порог. Затем потихоньку ускользает в свою комнату.
