платье от «Прады» означает, что покупка недавняя, что потрачены свежие деньги и платье от «Прады» на Лизе знаменовало бы, что у нее крупный улов. Это показало бы, что она подцепила деньги, и ее мужчина провел с ней достаточно времени, чтобы отвезти ее в Беверли-Хиллз, дождаться, пока она перемеряет все, что ни есть, и беспечно швырнуть кредитку на прилавок, даже не взглянув на ценник.
Воочию Лиза убеждается в правдивости слухов, когда однажды утром видит Мирабель, прибывшую на работу в изумительно сидящем сногсшибательном платье. Лиза знает «Праду» что мать родную и, увидев Мирабель, задрапированную в идеальный наряд от «Прады», не может сдержать глубокий нутряной рык. Лиза звонит подруге в магазин «Прады», чтобы разузнать побольше и — да, Рэй Портер и неизвестная мисс туда наведались.
Единственная мысль Лизы при известии о том, что сбылись худшие опасения: надо постричь и обиходить свои лобковые волосы. Это ритуальный акт готовности, военный танец — сродни таинственным приготовлениям матадора к битве. Кроме того, это делается из убеждения, что все естественное в ней должно быть подрегулировано, чтобы дойти до максимально прекрасного состояния. Груди, размер губ, волосы, цвет кожи, цвет губ, ногти на руках и на ногах — все требует доводки.
Лиза сидит на унитазе и бреется, закинув одну ногу на туалетный шкафчик. Она может макать бритву в унитаз, когда ей нужно смочить лезвие, по мере того как она подбривает и начесывает мохнатый лоскуток до совершенства. Лиза настроена избавить Рэя Портера от ошибки в лице Мирабель. Ей нужно знать, где он и как он выглядит, только и всего. Она с легкостью может выпытать это у доверчивой Мирабель, возможно, всего за один обеденный перерыв, так что она не особенно беспокоится и не строит коварных планов. Последний раз, омыв лезвие в унитазе и нежно плеснув воды на уже идеальной формы лужайку, Лиза встает и абсолютно голая смотрит на себя в зеркало. Она — песочные часы и весь песок наверху. Она белая и розовая, и грудные импланты ее распирают и натягивают и выбеливают кожу вокруг себя, чтобы грудь ее сияла. Соски ее — цветом как жевательная резинка, и упруги они так, что их можно жевать, как резинку, ибо в них силикон, и теперь между ног ее — самый лакомый кусочек собственности к западу от Техаса.
~~~
Мирабель говорила родителям, что собирается в Нью-Йорк, так что когда она звонит и сообщает, что вместо этого приедет в Вермонт, не обойтись без объяснений. Но она блефует напропалую, и поскольку ее родители вообще не склонны задавать лишних вопросов, им и невдомек, что она кое-как держит себя в руках.
В Вермонте Мирабель улыбается, будто вот-вот получит «Оскар». Ей и впрямь удается выглядеть жизнерадостной, но время от времени она ретируется в свою комнату — дать своим скорбям выйти через поры. Она без цели слоняется по дому и замечает на отцовском столе визитку, которую она ему дала, знаменательным образом перенесенную из спальни. Она думает, позвонил ли он, и надеется, что да.
Спустя двадцать восемь часов ужасающего уик-энда звонит телефон, и она берет трубку. Это Рэй Портер, из Нью-Йорка. После неловких «приветов», Рэй, приступив к делу, смягчает голос, и складывается впечатление, что он прижимается к ней. Интонация его просьбы до того виноватая, что почти вгоняет обоих в слезы.
— Почему бы тебе не приехать в Нью-Йорк?
Мирабель хочется туда, несмотря ни на какую боль, и «да» звучит без промедления, несмотря на все ее старания сдержаться. Она показала ему, что ей больно и достаточно. Она хочет быть в Нью-Йорке, а не в Вермонте. Мирабель говорит матери, что сегодня уезжает.
— С чего это вдруг?
— Я встречаюсь с Рэем.
Мама и папа Мирабель знают, что она встречается с кем-то по имени Рэй Портер, но делают вид, что у дочери это какие-то целомудренные отношения. Для чего, конечно, требуется неимоверная лакировка действительности, обширные прорехи в восприятии и слепые пятна. Мирабель для своих отца с матерью просто ни с кем не спит.
— Ну и славно, — просто говорит ее мать.
В этот момент Мирабель могла бы развернуться на пятках и никогда, и ничего больше не было бы сказано по этому поводу. Но прошло 10 319 дней с ее рождения, и сегодня по какой-то причине, понятной, только если умножить бремя лжи на двадцать восемь лет, она добавляет одну маленькую правду:
— Я буду ночевать с ним, если вам понадобится со мной связаться.
Кэтрин продолжает вытирать тарелку лишних несколько секунд.
— В отеле?
— Да, — говорит Мирабель. И чтобы уж мало не показалось: — Но не беспокойся, мам, я принимаю пилюли.
— Так, — говорит Кэтрин. — Так, — говорит она снова.
Кэтрин трет тарелку, а затем с модуляциями голоса, несущими такой заряд смысла, что лишь Мерил Стрип[14] могла бы пойти на второй дубль, добавляет еще одно «так». Сценически идеальный момент для того, чтобы отец вошел в кухню — и ему Мирабель говорит то же самое, просто чтобы снова ощутить тот же прилив силы. Но не раздается никаких воплей; вместо этого все зажимают свои растрепанные чувства в кулак, и Дэн быстро меняет тему, включает телевизор, а потом и уходит туда с головой.
Нью-Йорк
Она успевает на дневной самолет и в сумерки встречается с Рэем в Нью-Йорке. У Мирабель нет с собой платья от «Прады», но ее безошибочное чувство стиля побеждает и, уверенно прошерстив «Эмпорио Армани» с помощью устыженного Рэя, который ждет не дождется, как бы загладить вину, вываливая пачки денег на прилавок, она оказывается в сверкающем серебристом платье от «Армани», которое не хуже «Прады», и вечером они отправляются на ужин для полутора тысяч избранных.
После мероприятия, где она выглядит классично и элегантно, где при их появлении, несмотря на их незвездный статус, сверкает несколько фотовспышек, где для Мирабель такое испытание сидеть за столом на двенадцать персон среди сотен других столов, где сам факт присутствия настолько покоряет ее, что она не замечает тупости происходящего, они, в конце концов, оказываются на небольшом коктейле для дюжины человек в превосходной квартире на Парк-авеню. Общество располагается в обшитой деревом библиотеке, где на них недоуменно взирают несколько полотен Пикассо. Присутствуют седовласые мужчины, старше Рэя; присутствуют яркие молодые саблезубые, идущие наверх всерьез и надолго, которым едва стукнуло тридцать. Присутствуют и матерые деловые женщины, которые засунули было свою сексуальность куда-то в ящик стола, но, спохватившись, нацепили снова и вот носят на манер начальственного галстука.
Они люди непростые, живого ума, но никак не могут раскусить Мирабель, которая сидит среди них, как цветок. Она единственная, на ком надето что-то посветлее темно-синего. В отличие от них, белизна ее кожи — это дар, а не результат повседневного выцветания под неоном. Говорит Мирабель тихо и только с каждым в отдельности. Когда кто-то, в конце концов, спрашивает ее, чем она занимается, она отвечает, что она художник. Поклонники искусства тут же начинают обсуждать теперешние на него цены, и это выключает Мирабель из дальнейшего разговора.
Когда вечер распускается, вопреки нормальному ходу вещей, разговоры взбиваются в один, и темы вместо того, чтобы бешено скакать от политики к школам для чад и последним методам лечения, тоже взбиваются в одну. И эта тема — ложь. Они все признают, что без нее их повседневная работа не сдвинется с места. Собственно, говорит кто-то, ложь столь фундаментальна для его существования, что вообще перестала быть ложью и трансбурбулировалась в разновидность правды. Впрочем, некоторые признаются, что никогда не лгут, и все в комнате понимают по какой простой причине — те уже настолько богаты, что ложь сделалась ненужной и бессмысленной. Их богатство ограждает их от всего даже от судебных
