руках.
Так запах тополиной веточки внезапно вернул мальчику память об отце. Мальчик шел домой, опустив голову, но у калитки, щелкнув щеколдой, опомнился, – мать ждала его на крыльце. Он всмотрелся в доброе и бесконечно родное лицо и сказал:
– Со школой покончено, мама. Мы будем жить отныне как королева и королевич, – мама не придала значения словам «со школой покончено» потому, что отнесла их к каникулам и завершению учебного года.
А небо голубело, ласточки простреливали воздух, зеленая трава радовала глаз; коза Нюра, служившая главной кормилицей Серёньки, разлеглась посреди двора, и даже Титаник, печальный после катастрофы, постигшей его, был добродушен и уютно рокотал басом.
Попутно скажу: с Титаником произошла привычная для Урийска метаморфоза, или попросту говоря, превращение – Титанику понравилось прозвище, которым столь метко наделили его урийцы; скоро оказалось, что нелепое имя подняло майора из пучины повседневности, и он вообразил себя в самом деле трансатлантическим лайнером. Вы скажете, невозможно, чтобы человек вообразил себя пароходом. Да, где-нибудь в России невозможно, а в Урийске не один майор жил в диковинном мире диковинных грез… Полубезумный Андрей Губский, доморощенный летописец, вообразил себя – ни много, ни мало – князем Андреем Курбским, подобрал на свалке старинную пишущую машинку «Ундервуд», отремонтировал и наводнил город посланиями Ивану Грозному. Весь Урийск догадывался, что под Иваном Грозным Андрей Губский имеет в виду Сталина, но доказать это было невозможно… А Кеха-американец?! Приняв грушевой настойки, Кеха создавал красочные легенды, в эти дни он рассказывал городу о том, как служил шерифом в городе Фултоне:
– Ну, ребята, в двух шагах, одышливое дыхание слышу – толстый Черчилль под руку с Гарри Трумэном. Я подошел, взял под козырек и на ты, у них принято на ты:
– Твоя речь, Уинстон, – сказал якобы Кеха, – породит холодную войну, даже в далеком Урийске начнут отлавливать ведьм. Ты, Уинстон, пойми меня правильно, я шериф, я готов ловить воров и черномазых насильников, но ведьмы не по моей части, – на что Уинстон Черчилль ответил Кехе:
– С коммунистами, дорогой шериф, нельзя чикаться и подставлять им палец, они оттяпают вместе с пальцем и руку…
А в позднейшие времена на урийском стадионе «Локомотив» объявился Васька-диссидент. Васька был вратарем футбольной команды «Выемка кирпичей», но, впрочем, о Ваське как-нибудь потом, а сейчас вернемся к мальчику Серёньке и его ослепшей маме.
Королева и королевич поели пшенной каши, попили чайку, забеленного козьим молоком, и Серёнька сказал чуть торжественно.
– Сегодня я сажусь к швейной машине, а ты, мама, будешь наставницей у меня: не противтесь и не перечьте, Ваше величество. Час пробил!
– А уроки? – спросила мама.
– Лето на дворе! – воскликнул мальчик. – Какие уроки! Экзамены? Экзамены мы сдадим, не волнуйтесь, сударыня.
Мальчик осмотрел машину заправским взглядом портного, подтянул ремень и ослабшие винты, прокапал из масленки ходовую часть, протер ветошью корпус.
Мать взволнованно следила за каждым его движением. Сейчас Серёнька, которого она мученически растила и поднимала к светлой жизни, сядет за швейную машину. Эту ли судьбу она готовила ему?
Мальчик посмотрел на маму и догадался о ее состоянии: она передавала ему не только пароль судьбы, но и ключ материального благополучия и уступала дорогу – смотри, сынок, нить под твоей рукой уходит в бесконечную даль. Попытайся на свой лад быть счастливым в стране, где все обязаны быть счастливыми совокупно.
Мальчик мысленно осенил себя крестным знамением, сел к машине. Детство, прощай! До свидания, свирепый футбол на задворках. Озеро Вербное и остров Дятлинка, я не забуду вас. Есаулов сад, иногда я пробегу по тенистым твоим аллеям, чтобы выпить стакан сидра и, глядя сквозь березовую дымку, вспомнить папу. Здесь, уходя на фронт, он прибил ладонью мой младенческий вихор.
Мальчик опробовал ножную педаль. Э, нога провисла. Старинная машина «Зингер» намекала Серёньке – рановато ты избрал тернистый путь. Но мальчик не думал сдаваться, он пошел в кладовую, отыскал давно приготовленную деревянную плошку, взял сверло, прокрутил по углам четыре отверстия, отмотал кус медной проволоки, вернулся и привязал к решетчатой педали деревянную плошку, вновь сел к машине, поставил ногу на педаль и рассмеялся.
– Влилось! – сказал он. – Поехали, мама.
– Поехали, сынок, – отвечала мать.
– Но сначала я устрою разминку, – сказал Серёнька. – Сошью из лоскутков пододеяльник, а?
Мать принесла из дальней комнаты целый мешок цветных обрезков. Здесь были и легкие ткани, и тяжелые, жалкие, конечно, воспоминания о тканях, но мальчик рассыпал лоскутья по полу и прикрыл глаза:
– Какое богатство, мама!
– Ну, мы же королева и королевич, – в тон отвечала слепая мать.
Шутки шутками, но обрезные лоскутья составляли немалую ценность для портнихи и ее сына. Из этих лоскутьев были пошиты их пестрые простыни, наволочки для подушек и пододеяльники, и даже подклад осенней курточки у Серёньки был многоцветным. А в прошлую зиму мать сшила для мальчика костюм арлекина, и он получил первый приз на новогодней елке. Голь на выдумки хитра, – говорила мать.
– А если, мама, подобрать обрезки по цвету и веером, клиньями или лучами пошить, все соседи позавидуют нашему копеечному ковру, – еще не став Маленьким портным, Серёнька начал фантазировать, и мать ответила:
– Ты и тут, а не только на огородных грядах, талантливый мальчик.
– Ах, госпожа, не хвалите меня раньше срока. Хвалите, когда все женщины Урийска будут у ног Маленького портного, – и следом мать услышала странный звук и не сразу поняла: сколько лет она шила, сидючи за машинкой, но не воспринимала стрекот родной машинки отстраненно.
Серёньку же вдруг прострелило – голубой цвет показался ему цветом родины, нет, не огромной России (Россию мальчик всегда видел зеленой и золотой), а родины малой, и все любимые друзья Серёньки, все девчонки и мальчишки, в синей, вдали густеющей, дымке привиделись ему. То был цвет возраста.
Позже к Маленькому портному придут другие цвета, подчас темные и мрачные, но сейчас, сидя за машинкой, он бежал по лугу, усыпанному голубыми васильками.
Слушание собственной швейной машинки заняло мать, а сам Серёнька тоже увлекся новым делом и голубыми лоскутками, – и оба они, мать и сын, не заметили, как кухонная дверь поползла, и в комнату вошла женщина с красивой девочкой об руку.
Это была та самая важная заказчица, жена главного урийского начальника, с дочкой. Гостьи кашлянули. Мальчик оглянулся и страшно смутился, он никак не ожидал столь быстро увидеть девочку Стеллу в нищенском их доме на Шатковской. Хотя сильное воображение успело начертать радужную картину: много позже, став знаменитым портным, он примет заказ у городской красавицы Стеллы – летний сарафан на тонких бретельках – пока Серёнькина фантазия не распространялась дальше светлого, однотонного сарафана, хотя уже и сейчас, в простой фантазии, наличествовал строгий вкус мальчика. Но знатная женщина и ее дочь явились так внезапно, так неожиданно…
Важная гостья была вежлива до приторности.
– Васильевна, у вас плохо со зрением? Ну, не переживайте, голубушка. А мальчик, какой славный мальчуган заменил вас у машинки. Как звать тебя, мальчик? Сергей? А отрез мой, подумаешь, пошел в брак, эка беда, для нас это не беда, – лепетала гостья. – Стеллочка, смотри, как ловко чувствует себя Сережа за швейной машиной.
– Я бы тоже училась шить, но ты считаешь это занятие плебейским, – проговорила Стелла, ее мать зарделась и тут же увела в сторону опасное признание девочки:
– Ты меня неправильно поняла. Я боялась, ты станешь сутулиться за машинкой. Но теперь, воодушевленная Сережей, разрешу тебе шить…
Под пустую бурутьбу важная гостья забрала покромсанный отрез, и они удалились. Из дверей Стелла,
