неокрепшие еще нервишки. И только моральная поддержка командиров, дружба и взаимовыручка не давали раскиснуть и пасть духом.
Наступил 1945 год. Победа и продвижение наших войск в Германии нас радовали, но прошли слухи, что по окончанию войны с немцами пойдем на Японию. Нас, конечно, это не очень обрадовало. И вот в апреле мы прервали учебу, нас перебросили в район Верблюд – горы. Это японский укреп – район, причем подземный.
Мы рыли окопы, разведовали местность, готовились к наступлению. Там мы проработали до августа, потом нас перебросили в район озера Ханки, оттуда начали наступать через заставу Сианхе. Когда перешли границу, встретились со многими проблемами района озера Ханки – большое количество почти непроходимых болот. Мы вырубали лес и складывали бревенчатую дорогу, бревнышко к бревнышку, кропотливая работа. В конечном итоге наша дивизия прошла через болота, оставив позади обозы, боеприпасы, технику. Впереди шла 300-я дивизия 5-й армии, эта дивизия в войне с японцами пострадала, наверно, больше всех. К концу войны от нее не осталось фактически ничего – всего семнадцать человек. Дальше дивизия двигалась на город Мулин. Обозы, боеприпасы и основные силы отстали от нас, мы чувствовали себя не в своей тарелке. Питались галетами и японской свининой. На нашем пути была высота, командование догадывалось, что там нас могут «встретить», и оно не ошиблось. Японцы расположили на этой высоте 3 укрепленные огневые точки, снабженные крупнокалиберными пулеметами, но при этом они находились на приличном расстоянии друг от друга. В нашей дивизии было 3 полка, в каждом полку 4 батальона (минометчики, стрелки, пулеметчики и ПТРовцы, снабженные противотанковыми ружьями). Я служил в спецполку при штабе, в минометной роте у нас были 82-х миллиметровые минометы. Эти минометы остались позади с основными силами. В нашей роте из 10 человек было 2 миномета, у двоих ППШ, у четверых СВТ и у всех было по одной гранате. У меня был ППШ, я старшина, у нашего лейтенанта Иванюты, командира взвода, был еще револьвер.
Японцы с высоты вели прицельный огонь, можно даже сказать косили траву. Нельзя голову поднять. Командиры дали команду на отступление. Штаб решил собрать небольшой отряд, чтобы зайти с тылу к объекту, нам нужно пройти 1,5 километра, а потом еще 2,5 километра проползти на брюхе Мы с трудом преодолели это расстояние, самое сложное было впереди. Меня оставили прикрывать тыл группы, поэтому я как таковой не участвовал в сражении. Я слышал резню, крик японцев, при взятии всех 3-х огневых точек не прозвучало ни одного выстрела. В лагерь нас вернулось 8 человек. Мы прошли через высоту. 124-й полк остался позади, чтобы дождаться подкрепления, а наш 5-й и 99-й полки двинулись дальше, на Мудазян.
Подходя к Мудазяну, наши полки увидели зрелище, которое нельзя описывать без скрипа в душе. Говорят, здесь, под Мудазяном, по ошибочной наводке на 300-ю дивизию налетела наша авиация, состоящая из тяжелых бомбардировщиков ИЛ-4Т, у них были по две 500 килограммовых и по две 100 килограммовых бомбы. Настоящий ужас. Наших погибших солдат было больше, чем японских. Так как японцы отступили за город после бомбежки, в город мы вошли практически без боя. Он был в развалинах. Не было нормального укрытия, мы разбили палаточный лагерь. Как назло ночью пошел дождь, было не очень приятно. На утро меня разбудил Иван Бродников, если бы он не разбудил меня, я бы захлебнулся дождевой водой. Ливень сильный, поэтому, когда я встал, воды было примерно сантиметров 20. Я заметил, много солдат скопилось у штаба. Наш командир Иванюта сказал нам, что ночью самураи убили кого-то. Я и Бродников пошли узнать, что случилось. Мы подошли к палатке. То, что я там увидел – переходило все границы. В штабе было 8 человек: генерал, полковник, 2 писаря, лейтенант и 3 адъютанта. У них у всех были отрезаны головы и вспороты животы, палатка вся залита кровью, а с наружной стороны были написаны какие-то японские каракули. Я выбежал из штаба и не смог сдержаться – меня вырвало.
После ужасного Мудазяна следующей отправной точкой был Харбин. Путь лежал через высокие горы, в которых был длинный туннель. Когда наша дивизия приблизилась к этому тоннелю, нас догнал пополненный 124 полк. Поезда с основными силами, неизвестно когда было ждать, 124 полк решил пройти его своими силами. Но они не учли, что пыль в тоннеле поднялась вверх, дышать невозможно, а тоннель метров 800. 124 полк ринулся как в бой. Через 10 минут солдаты 5-й и 99-го полков, взяв друг друга за руки, начали вытаскивать их оттуда, вытащили не всех, потому что многие бежали в надежде добежать до конца тоннеля и из-за этого были недоступны, да и тех, кого вытащили, 75 % были уже мертвы. Ночью пропал младший лейтенант, на утро его нашли в лесу. Говорили – когда он вышел по нужде, на него напали самураи, выкололи ему глаза, отрезали уши, язык, вырвали ноздри. На следующее утро прибыл поезд. Когда мы загрузились, мы думали только о тех, кто остался в тоннеле. Когда мы ехали через тоннель, поезд слегка шатался и немного подпрыгивал, мы ехали по телам наших солдат 124 полка. Возле Харбина поезд разгрузили, мы взяли город в осаду. Через четыре часа после взятия города в осаду высажен десант 120 дивизии, прямо в город. Нам объявили о капитуляции Японии, это всех обрадовало, но японцам оказалось все равно, у них была одна конечная цель – смерть в бою. В Харбине горожане встретили нас радушно. После этого еще два года я прослужил в Харбине вместе со своей дивизией, наводя порядки в городе и близ лежащих районах. А затем нашу дивизию заменили и отправили домой, потом расформировали. Когда 300-я возвращалась домой в спецпоезде, на бугре вагоны расцепились и покатились в разные стороны, а затем сошли с рельсов, всех, кто остался в живых, подобрали следующим составом. Короткая, но жестокая война.
Прадед. Я им горжусь
В мае 1941 года прадедушку моего Петра Прокофьевича призвали на переподготовку в летный полк под городом Берестовица, что на границе с Польшей. Прадеду тогда было тридцать восемь лет. Дома остались дочка и жена, которая ждала ребенка. В полку Петра Прокофьевича все уважительно звали «отец» не только за возраст, но и за житейскую смекалку и деревенскую сноровку.
Время – тревожное. Это понимали все. После отбоя молодые бойцы часто спрашивали: «Скажи, отец, а ты как думаешь?» Он понимал, что война будет, но в споры не вступал.
В части ходили слухи о перебежчиках, которые называли точную дату нападения. Чтобы опровергнуть слухи, сеющие страх, командование отдало приказ: в ночь с 21 на 22 июня слить горючее из самолетов.
Днем 21 июня прадедушка был в наряде по кухне. Когда бойцы поужинали и посуда была вымыта, к нему подошел молодой офицер и тихо шепнул: «Отец, ложись сегодня отдыхать в одежде Опять был перебежчик. Ночь, наверное, будет неспокойной». Прадед так и сделал. От усталости он уснул быстро. Спать пришлось недолго. Петр Прокофьевич проснулся от странного воя самолетов и свиста бомб. Было еще темно. Огромное зарево пожара объяло город. «Ну, вот и началось», – подумал прадед. Петр Прокофьевич из казармы выбежал раньше других. Первое, что он увидел, – смерть часового у знамени. Тело солдата разорвало взрывом на части. Это было первое и самое сильное впечатление о войне. Потом случалось много смертей друзей, однополчан, командира, но эта… Прадедушка первый ужас и запах крови запомнил на всю жизнь.
Противник предельно точно бомбил аэродром. Одна из бомб попала в казарму, из нее успел выскочить только мой прадедушка. Горючее-то слито, самолеты подняться в воздух не могли. Дать отпор невозможно. Противник недосягаем. Погиб командир и большая часть личного состава. Оставшиеся в живых вынуждены отступать. Дом прадедушки в ста километрах от части, но прежде, чем он вернулся к родным, ему пришлось пройти многие сотни километров.
Петр Прокофьевич отмерил все 4 года войны. Он познал горечь отступления, утрату друзей, боль ранений. Потом пришла радость первых побед и изгнания врага с родной земли. Война для прадедушки закончилась в Берлине, он оставил свою роспись на рейхстаге.
Моему прадедушке повезло. Он остался жив, а два ранения не в счет. Из сорока односельчан живыми с войны вернулись только шестеро. Ведь в Белоруссии погиб каждый четвертый житель. После Победы прадед лечился в польском госпитале и домой возвращался в августе 1945 года. Этот день – день возвращения домой – остался в его памяти навсегда.
Когда Петр Прокофьевич зашел в родную деревню, первым ему навстречу выбежал мальчик и строго спросил:
– Солдат, ты отца моего на войне не встречал? Что-то он задержался там.
– Мальчик, а ты чей будешь? Кто твой отец?
