партнере.)
Лиса. Я была студенткой третьего курса Лингвистического университета: французский, английский, испанский. Бодлер, Верлен, Рембо, Лотреамон. Опиумный дым на страницах, прихотливо вьющиеся, сплетающиеся кольцами слова и постоянный кумар на всех этажах общаги – эта смесь могла сделать Бодлером кого угодно. Мы учили их наизусть, мы цитировали их друг другу, мы давились от смеха, читая советских литературоведов, там был такой Косиков Га Кэ, так мы, когда намечалась вечером вечеринка, друг друга приветствовали фразой из его статьи «Бодлер между восторгом жизни и ужасом жизни». Хлопали друг друга по плечу и спрашивали: «Но каким образом раскрепостить воображение? Как добиться сверхприродного состояния души?» А второй отвечал, опять же из Косикова: «Наркотики? Косметика? Мода? Дендизм?» – и далее выдавал эту знаменитую бодлеровскую фразу про то, что вино человека заостряет, воспитывает его характер. Под знаменем Косикова мы ползли за вином. Французы повсюду. Флаг Франции на стене. Домашние задания – написать в стиле Бодлера по-французски, и я составляла, в стиле «Чужестранца»: про облака, проплывающие мимо общажных крыш, чудесные облака-странники, облака, заменяющие отца, мать и сестру, облака, никогда не имевшие их.
И вот однажды нашему веселому университету сообщают, что нас посетит председатель МГБ Муравьев. Все, конечно, понимающе кивают друг другу, мы, мол, самые свободные: мы мыслим по-французски, мы пишем стихи по-английски и можем вообще свалить из страны. Сейчас нам будут мозг промывать, чтоб стали в строй счастливой семьи народов. Неделю учебный корпус от кумара проветривали, потом дяденьки в штатском три дня круглые сутки ходили по аудиториям, вызывали на беседы самых резких пацанов, которые любили по улицам с барабанами походить и «Государство – главный враг» покричать. Ну, в назначенный день всех собирают в актовом зале, держат для порядка полтора часа в духоте, чтоб сбить спесь, не выпускают даже в уборную.
Гоголь. Это у них тактика такая, буквально в учебниках описанная, называется «подавление эмоциональных выбросов путем актуализации физических потребностей». Даже если ты очень хочешь Муравьева «людоедом» назвать, через полтора часа ожидания тебя лишь одно интересовать будет: побыстрей бы все закончилось, да на воздух, да по малой. А потому пусть кто другой его «людоедом» называет.
Лиса. Ну и вот входит халдей, из тех, кто с ним постоянно рядом, и объявляет торжественно: «Дамы и господа! Министр государственной безопасности Муравьев Николай Михайлович!» И вводят его. С невероятной, конечно, помпой, с эскортом из охраны в черном. И вот дальше было самое интересное. Понимаешь, его все присутствовавшие говном считали. Все до одного. И не скажешь, что говорил он долго. И не скажешь, что хорошо говорил. С этим вообще мистика – никто его речи вспомнить не мог, только интонации и глаза, внимательные такие. В газетах потом, конечно, стенограмму привели, но там – тарабарщина какая-то, про присоединение к Болонскому процессу и процент ВВП на нужды образования. А всем казалось… Что он будто бы о детстве говорил. Или что-то вроде. Что анекдоты рассказывал – потому что смеялись все до слез. Я у него потом спрашивала – о чем он всем нам там… А он лишь отмахивался – не помню, мол. Когда он закончил, все в него влюбились. Все. И девчонки, и ребята. Если кто анекдот потом на вечеринке про него рассказывал, пауза такая возникала… Неловкая очень, и сам рассказчик извинялся, мол – глупость сказал. Чувство было, что он с нами человечно очень, по-доброму. Ну как с него ржать? Что?
Гоголь. Нет-нет, я молчу.
Лиса. Мне показалось, ты…
Гоголь. Тебе показалось. Я внимательно слушаю.
Лиса. Я сидела в седьмом ряду. Все его выступление у меня было чувство, будто он смотрит только на меня, не отводя глаз. И все его душевное выступление предназначено только мне. Я, конечно, счастливая была, но потом девчонки сказали, что у каждой из них такое чувство возникло.
И вот через три дня я прихожу в общажную комнату – а мы по одному в комнате жили, в блоке – три комнаты с одним душем и уборной.
Гоголь. Я знаю, как живут в общагах.
Лиса. Вот, я прихожу в комнату, а на прикроватном столике, за которым я про облака писала, – огромный букет белых роз. Он… Он мне всегда дарил белые розы. Одного оттенка, чуть- чуть холодноватого – не в чайный цвет, а скорей в изумрудный. Я, еще только войдя в блок, услышала невероятно плотный, какой-то даже морской, запах роз. Такой насыщенности запах, что голова начинает плыть, как бодлеровские облака над общагой. И вот открываю комнату, а там – этот букет… Я. Я ведь аж вздрогнула, это было как повешенный, немного страшновато, чем-то таким сразу от них повеяло…
Гоголь. Ну же! Дальше!
Лиса. Я и не испугалась сразу – дверь в комнату не закрывается, ключи от блока есть у вахтера, копия у этажного коменданта. Я сразу как-то на Вальку подумала – был там один. Тихий такой, с третьего этажа. Я, кажется, и не стала выяснять ничего, позволила себе плыть рядом с этими цветами, в волнах их запаха. А по ночам снились такие невероятные сны… Подружки-сокурсницы, конечно, сразу вскипели: кто? что? когда? А я, наверное, потому и спокойна была, что они вскипели. Думала об этом так, в общажной парадигме. Ну, типа, «а Валька все равно рохля, и волосы у него жирные, и перхоть в волосах». И, главное, мы ведь с ним тем же вечером столкнулись, и я на него посмотрела, внимательно так, а он башню свою отвернул. И вот розы дарит, а поговорить преет, да? В общем, я их даже не трогала, касаться как-то странно было. Как до Валькиной головы с перхотью. Казалось, жирные следы на ладони останутся. Ну подарил и подарил.
В общем, ровно через три дня – они еще подвять не успели, только запах притих, – стою в душе. До лекции остается сорок минут, а ехать – тридцать. Не успеваю уже, злюсь. И вот – ни сквозняка, ни звука. А блок расположен в торце здания, и окно в коридоре всегда открыто, курят там. Каждый раз, когда дверь в блок открывается, сквозняком по ногам… А тут – ничего. Просто, сквозь пар, сквозь запах геля для душа, – плывущая в душевую новая очень сильная морская волна. И вот выхожу, открываю дверь в комнату. Блядь. Стоит новый букет. Те же розы, белоснежные, с изумрудной искринкой. Ну я зубы сжала, оделась быстро, и на учебу. А вечером к Вальке подхожу, злая, готовая букет этот ему… А он глаза поверх очков округлил, дверь комнаты приоткрыл, а там, из-за него, – голова. Вся в креме-маске и, кажется, с огурцами на лбу. «Вот, – говорит, – знакомься. Моя невеста Дина из медицинского». В общем, отпал Валька. Я, конечно, бегом к вахтеру: «Кто брал ключи от блока?» А там бабень такая, как вековой дуб в обхвате, на таких бабенях декабристов вешать можно. Так вот, она бровки свои выщипанные вверх подняла, да как врезала по мне в обратку матом, да с угрозой, что если буду сама кобелей к себе водить в обход режима, да потом еще к ней с претензией подкатывать! В общем, твердо я поняла, что вахтер ключи не давала. У коменданта – такая же реакция, справа в блоке – молодая пара с пятимесячным дитем, им вообще все по барабану, врать никакого смысла, да и не умеют. Слева – пустая комната, никто там не жил месяцев шесть. В общем, еще через три дня – снова новый букет, когда домой вечером пришла. Ну я в слезы, ментов вызвали, те, перешучиваясь, чего-то там поспрашивали, но ничего расследовать не стали.
Гоголь. Конечно, они ведь МГБ подчиняются. Милиция – их структурное подразделение. Самое низовое.
Лиса. Да неужели ты думаешь – они знали?! Делать им нечего, чем какого-то ухажера в общаге караулить! В общем, осталась я с этим букетом один на один. И вот тут мне стало страшно. Понимаешь, я вот вдруг поняла, что я вся – на виду. Что есть какой-то психопат, который постоянно за мной следит – когда я ноги себе брею или глаза подкрашиваю. Или читаю голенькая.
Гоголь. Ну. Это как раз то чувство, которое есть у большинства жителей нашей страны старше двадцати лет.
Лиса. Ты не понимаешь. Это было крайне персонализировано. Кому-то была нужна я. Я конкретно. Кто-то знал мой распорядок, знал, когда я проснусь, когда пойду в душ, сколько времени там пробуду. Очень скоро случилось так, что я слегла с какой-то умопомрачительно мерзкой ангиной. Я не выбиралась из комнаты пять дней. Цветы сменились, когда я задремала, унесенная жаром в какой-то багровый, пульсирующий бред. В общем, я оставила ему записку прямо возле вазы. Что-то вроде «прекрати, ты меня пугаешь. Не шпионь за мной. Напиши, что тебе от меня надо». Я думала, что с его ответом, чем-то вроде «я хочу разрезать твое тело на сорок кусков, поджарить его на постном масле и сожрать в полнолуние», я снова сунусь в милицию, и тогда эти молоденькие прапора перестанут ржать и
