умозрительное – кто-то гудит из-за шлагбаума. Это значит, что он уже подъехал, и подождал минут пять, и фарами уже поморгал, и вот уже, полностью терпение потеряв, на сигнал давит. И нужно срочно-срочно ему открывать, и вскакиваешь, и шаришь вокруг себя, и забываешь, где этот выключатель, а темно ведь – только лампа настольная, но ее еще тоже нужно найти как включить. Там, где только что были звезды, слепленные из фонарей, никаких ламп нет, и нащупываешь в итоге кнопку шлагбаума, и ждешь, пока заедет, все еще облепленный снами, но ложиться нельзя – нужно дождаться, пока водитель выйдет, обойдет машину, рассмотрит, поправит что-то на ней, гад, откроет багажник, возьмет оттуда какую-нибудь сумку, неспешно поднимется в мой скворечник и бросит пропуск в окошечко. Вот сейчас – можно. Пихаешь пропуск куда-то – и бегом досыпать, а звезды уже растаяли, звезды уже – просто фонари, и топчан простыл, влажный весь, как будто сменщик на него пива пролил… И стоит опять весь этот мир как-то освоить, согреть, подгрести под себя – снова гудок, снова с топчана на деревянный, весь в крошках песка, пол, и ладошками по стеночке – в поисках запрятанной кнопки шлагбаума. Сутки отдежуришь, дома спишь, и на каждый сигнал автомобильный за окном – падаешь с кровати и по стеночке ладошками, а стенки нет, справа-то стенка – по-другому диван стоит, и узнаешь родной полумрак, и лезешь обратно, и укрываешься, и спишь.
Лиса. И ты был счастлив?
Гоголь. Никогда в жизни мне не было так хорошо. Вспоминаю сейчас свои вечера там, а я пристрастился смотреть футбол, хотя всегда его ненавидел, да и сейчас презираю. А тут – смотрел футбол, болел даже за какую-то команду, с серыми чулками в полоску. Сваришь кашки собаке, а там был здоровенный овчар, но добрый, как котенок… После – сарделек себе. После – придет дядя Сережа, он сменщиком был, в семье нелады, дочь, я так понял, из дома выгоняла, мешал он ей… Так вот он часто по вечерам приходил покалякать, и называл меня профессором, и какие мы беседы там вели! Мудрый был, как Сократ. Помню, как историю мою услышал, с выгоном из школы, рассмеялся и сказал, что только вот сейчас настоящим писателем и стал. А я тогда вторую книжку фигачил, по тридцать страниц в день… Футбол вместе смотрели. Би-би-си ко мне туда приезжало, фильм про меня снимать. Дядя Сережа даже в кадр попал, речь там толкнул какую-то – про то, что времена теперь такие, что приличный человек только и может работать – сторожем. А по утрам я себе делал крепкий кофе в оловянной солдатской чашке, на горелке газового баллона, – знаешь вкус какой был! Эх! Выходил, облокачивался на сваренные из рельса перильца, и солнце вставало из-за панельных домов далеко на горе, и ощущение было такое, будто я в жизни все понимаю. Вообще все. Вот в тех домах сейчас просыпаются люди. Одеваются. Пьют чай на завтрак. Едут на работу. А я могу сидеть, читать Борхеса, а вечером его дяде Сереже пересказывать.
Лиса. О, это интересно! Борхес в пересказе. Ну-ка?
Гоголь. Однажды один мужик у себя дома под лестницей нашел такую штуку. Ну как тебе объяснить, дядя Сереж. Ну как будто вот там вообще все штуки мира сходятся. Ты смотришь в нее и сразу все видишь. И ТЭЦ вот нашу, и рессорный завод, и рудники в Солигорске, и всех, кто на них работает. Тут ты должна спросить, как у него глаз-то хватает?
Лиса. А как у него, милок, глаз-то хватает?
Гоголь. Милок – не дяди-Сережино слово. Давай лучше «Толян».
Лиса. Дивные вещи ты говоришь! Ну люди навыпридумывают! И как же у него, у мужика-то этого, Толян, глаз-то хватало все это зрением объять?
Гоголь. А он как бы переключался с одного предмета на другой. Видел лошадей на закате на берегу Каспийского моря, видел разлагающиеся останки своей возлюбленной в Земле, видел шар земной со всех точек зрения. Сидел и видел. Мог вообще год так не вставать, смотреть. Тут ты должна спросить: «А что он со штукой этой сделал»?
Лиса. И что он со штукой этой делать придумал? Продал небось, чтобы чернил себе купить?
Гоголь. Елизавета. У тебя очень превратное понимание простых людей. Если человек работает сторожем на автостоянке, это не значит, что он вот так вот… Примитивен, что ли. У него не сводится все к «чернил купить», понимаешь? Все сложней. Дядя Сережа, между прочим, красивым может восхищаться почище тебя.
Лиса. И что ж он с штукой-то этой утворил? Придумал для жизни людей ее приспособить как-то? Автомобиль из нее сделал или телевизор какой?
Гоголь. Так, дядя Сереж, рассуждал бы другой современник Борхеса, советский писатель Андрей Платонов. Но мы ведем речь о Борхесе. А у него главный сюжетный поворот всегда такой, что простой человек, вроде нас с вами, мозг себе сломает, но не предскажет. Так вот, заканчивается эта история тем, что дом со штукой этой снесли. И поэт, который использовал ее для того, чтобы описывать в поэме далекие части света, обломался. Но, опять же, Борхес был бы не Борхесом, а каким-нибудь Куприным, если бы на этом закончил. А закончил он на том, что эта штука, в доме снесенном, оказалась ненастоящей. А настоящая – в мечети Амра в Каире, в одной из колонн спрятана. Вот такой вот постмодерн.
Лиса. Етыть его в колено! А чем же эта штука от настоящей-то отличалась?
Гоголь. Это не главное!
Лиса. А что главное, Толян?
Гоголь. Главное, дядя Сережа, что рассказ этот – о любви. Заканчивается тем, что герой пытается вспомнить, видел ли эту штуку на самом деле, или она ему пригрезилась, и переключается на свою умершую возлюбленную, и заключает, что уже забывает, безвозвратно забывает ее черты.
Лиса. Каждый из нас – Алеф. В каждом из нас заключены все черты всех людей на земле, а? Много во мне дяди Сережи?
Гоголь. Да мало в тебе дяди Сережи. Мало. Не похоже совсем.
Лиса. Каждый человек – это Алеф. Я вижу твои черты в каждом прохожем.
Гоголь. Я знаю, о каком прохожем ты говоришь, но все может быть и так: ты – это Алеф. Ты способна найти меня в ком угодно. И во мне – кого угодно. А потому большой вопрос, нужен ли тебе я.
Лиса. Помнишь, что я сказала тебе? Я с тобой. С тобой, слышишь? Когда мы рядом, есть чем дышать.
Через 12 минут наблюдаемые покинули объект.
Министерство госбезопасностиПротокол аудиодокументирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7».18 ноября
Резолюция: «Возможно, ввиду характера обсужденных на данной встрече проблем, протокол подлежит изъятию из материалов дела и засекречиванию».
Начальник управления аудирования Пятого отдела МГБ, полковник Соколов
Наблюдаемые проникли на квартиру одновремённо, вскрыв дверь собственным ключом, в 19.07.
Гоголь. Ну куда ты меня тащишь? Дай хоть раздеться толком! Шапку на рога повесить. Вот если бы нас сейчас слышал человек, не знающий, что здесь вешалка в форме оленьих рогов, собственно, даже не в форме оленьих рогов, а как раз и являющаяся оленьими рогами, он бы подумал, что «шапку на рога повесить» – это надеть ее себе на голову, а не снять с головы, как в моем случае. Почему на кухню? Эй, я бы предпочел быть затащенным туда, смотри, как спальня распахнула пасть! Спальня распахнула пасть, я хочу в кровать упасть! Лиза! А со мною-ка пойдем и в кроватку упадем! Ну? Чего ты такая серьезная? Случилось что?
Лиса. Садись и не дурачься. Собственно, я думаю, что ты прекрасно чувствуешь, что сейчас будет разговор, и именно поэтому дурачишься, так как боишься. Не бойся. Все в наших руках.
Гоголь. Я хоть чаю поставлю. Ты чаю-то будешь? Чай из медвежьих лап…
Лиса. Садись и слушай. Я готовилась к этому… Долго… И я все равно не знаю, с чего начать. В последний момент всякий раз себе говорила: приду, посмотрю на него и сразу все пойму.
