как расковыривание нарыва, зачем они так со мной, Лиза?
И вот, наконец, мы прошли по коридору и остановились напротив глухой двери, выкрашенной, как и весь коридор, в светло-салатовый цвет. Конвойный снял с пояса рацию, профессионально задавил ее шипение, переключив на прием, и сказал лишь одно слово: «Доставлен» (это я, я – доставлен). Ответа не предполагалось, и он сразу же отправил ее обратно в чехол, поспешно, чувствуя, по всей видимости, всю неуместность данной процедуры, – он говорил с кем-то в присутствии конвоируемого, объекта, который он так тщательно обходил местоимениями и существительными, отдавая безличные команды.
Дверь издала звонок, но не дребезжащий жестью, как бормашина, а ровный, синтезированный, но от того не менее неприятный, и разблокировалась, позволив ему себя открыть. Пропустив меня вперед, офицер защелкнул дверь за мной (когда двери здесь закрываются, они не издают свое верещание! Они уже безопасны!). Снова я оказался в междверном пространстве: за мной была глухая, тяжелая дверь коридора, передо мной – сентиментальная желтоватая дверь, сделанная из лакированного советского ДСП со вставленным молочным стеклом, украшенным какими-то выдавленными на нем геометрическими узорами. Здесь была и новая табличка «Цупик Е. П.». Так, пожалуй, выглядит дверь к школьному директору, а я теперь – нашкодивший ученик, ну да с Богом – захожу!
Пространство за дверью опять обмануло мои ожидания. После такого приема и такого коридора я полагал увидеть решенный в стиле дизайнерского минимализма кабинет: один стол с подслеповатой лампой, один, удобный, стул для следователя, второй – железный, без спинки, прикрученный к полу – для меня. И ничего больше. Ничего, чем я, опасный допрашиваемый Пятым отделом МГБ субъект, мог бы проломить хрупкую голову дознавателя. Этот кабинет выглядел как смесь жилой квартиры и рабочего места инженера в каком-нибудь проектном институте. Инженера, проводящего на своем рабочем месте слишком много времени, а потому скорей считающего домом это рабочее место, нежели то место, где он спит рядом с пахнущей борщом и соленьями женой. В этом пространстве было как будто больше света, и сам свет был другим – ах да, оно упиралось в настоящее окно, не забранное к тому же решеткой (видимо, этаж такой, что шагнуть в него можно, лишь твердо решив покончить с собой, против чего следствие не может протестовать). По стенам – шкафы с толстыми фолиантами, интересно, каких классиков теперь читают следователи МГБ, ах нет – это просто мышиного цвета скоросшиватели с бесконечными материалами чьих- то дел, и мое дело должно быть где-то здесь, поблизости, под рукой.
За столом – уже в приветливой позе, уже улыбаясь даже! – сидел невысокий мужчина с большой головой и глазами, между которыми, кажется, было слишком много расстояния, – точная копия человека, изображенного на фотографии, слишком, пожалуй, картинно полуобращенной в кабинет, а не интимно, к нему. На фотографии имелось еще два ребенка, что означало, что снята она была женой, которая на фотографии присутствовала исключительно в виде угла зрения на мужа и детей. Стол накрыт листом стекла, под которым – какие-то графики, линии, схемы. Поверх стекла – тоже документы, в углу – старенький компьютер с пожелтевшей, как бумага, пластмассой монитора, и этого компьютера, Лиза, здесь было жальче всего.
Снова захотелось сказать тебе, милая, что нормальные все они люди, что этот-то – обычный мужик, и работа у него, в принципе, обычная, и не выглядит он ни вампиром, ни богом, но я, пожалуй, пока воздержусь. Я бессовестно смотрел по сторонам, отмечая уже по второму проходу взглядом по шкафам инвентарные номера, нарисованные на них толстой кистью, отсутствие портрета Дзержинского или Муравьева, которому я в своих фантазиях позволил занять центральное место в месте, где меня будут допрашивать, а улыбка мужчины терпеливо ждала, и я вернулся к нему, обнаружив, что волосы у него – светло-соломенного цвета, а глаза кажутся бездонными от того, что радужная оболочка как будто выцвела от частого стояния в ней этого оконного солнца, как выцвел монитор, а рубашка на нем – старая, производства какой-нибудь страны, которая давно перестала существовать, вроде Чехословакии, и эта вот нереальность, невещественность вещи накладывает отпечаток и на весь его облик, делая утратившим актуальность, как СССР.
– Здравствуйте, здравствуйте, – поднялся он навстречу, по мере того, как я сделал еще несколько шагов в глубь кабинета, окончательно означавших, что я теперь здесь, да, здесь, окончательно пришел. – Не испугали вас все эти наши меры предосторожности?
Я поддержал его интонацию, высказавшись в том духе, что не каждый день входишь через одни двери с арестованными, а он поправил:
– Э нет, тут я вас должен разочаровать: задержанных и находящихся под арестом у нас доставляют через внутренний двор. Там забор, ну и так далее, – а я все рассматривал длинную череду стульев перед ним и решал, на какой из них и надо ли? – Присаживайтесь, – предложил он, наконец, совсем как в фильмах, да, да, не «садитесь», а «присаживайтесь», думаю, им правда казалось, что есть большая суеверная разница между этими двумя словами.
Я сел, а он снова замолчал, перекладывая какие-то документы, и так длилось долго, он как будто предлагал мне заговорить первым или изучал меня исподтишка, а я, вспомнив советы перченого, спросил:
– Прежде чем мы начнем разговор, я бы хотел спросить у вас… – Тут я поступил, пожалуй, чересчур по-граждански, наметив длинную вежливую паузу, чтобы он вложил в нее свое имя-отчество, не обращаться же к нему по-арестантски, «товарищ следователь», этого еще нам с тобой, Лиза, не хватало! И он – поддержал мою вежливость, на той же интонации выдав:
– Евгений Петрович. Мы оба с вами – Петровичи.
– Так вот, я хотел спросить у вас, Евгений Петрович, в каком качестве приглашен к вам? Я – свидетель, подозреваемый, обвиняемый?
– Дорогой вы мой Анатолий Петрович, ну что за формальности! Ну что вы тут огород городите! Какой обвиняемый? Ну если бы вы были обвиняемым, вы бы, голубчик, не своими ногами сюда пришли, а доставлены были бы, да под конвоем, да в наручниках. Я ведь с вами совершенно по-человечески, вызвал поговорить… Как, если хотите, поклонник творчества. Ну?
Этот поворот мне не понравился: он пытался наладить какой-то контакт, выстроить отношения, в то время как в этих стенах однозначно все должно было быть безличностно: «проходим, садимся, отвечаем». Да и зачем МГБ какие-то отношения со мной? Если они хотят узнать про тебя, Лиза, пусть спрашивают! А когда начинаются беседы, я могу пропустить что-то чрезвычайно важное и сдать себя, тебя, нас…
– Я бы все-таки, Евгений Петрович, хотел выяснить для себя один важный момент. Коль скоро мой статус в деле, которое вы ведете, никак не формализован, – я плел эту сеть сложных терминов, надеясь сойти за осведомленного, готового к пятичасовой беседе и знающего, как не проговориться в ней, как не оговорить себя, – так вот, коль скоро этот статус вы мне сообщать не хотите, доведите до моего ведома хотя бы статью, по которой дело заведено и расследуется.
– Так, Анатолий, – следователь стал очень внимательным и каким-то грустным. – Я вижу, что перед нашей встречей вы посчитали нужным с кем-то проконсультироваться. И знаете, какой вывод я делаю для себя? Скажите мне, зачем обычному человеку, которого вызывают на беседу, предпринимать какие-то меры, чтобы защитить себя? Человеку, который уверен в себе, не чувствует какой-то вины? Ну подумайте? То есть, Анатолий, вы почему-то решили перестраховаться, прибегли к… Что, адвокату звонили? Может, и за границу уже интервью дали, что вас в МГБ вызвали, пальцы вам в косяках дверных ломать?
– Никуда я не звонил, никаких интервью не давал, – поспешно взвился я, – не давал, поскольку не вижу в этом смысла. А что касается чувства вины и невиновности, то вы ведь сами понимаете, что, идя на допрос в МГБ, мало кто может быть в чем бы то ни было уверен. Вы для этого много сделали.
– Ой, ну не надо вот воспроизводить все эти мифы о нас, – отмахнулся следователь. – Вы – здравомыслящий человек, но, повторюсь, ваша вот эта суета меня, как профессионала, заставляет задуматься.
– Послушайте, – меня несло, я не мог почему-то просто позволить ему сказать свою мысль и перейти к допросу. – Послушайте. Вот мы, как вы говорите, сейчас побеседуем, я скажу что-нибудь не то, а вы внесете это в протокол, а потом вызовете меня и уже сразу в наручниках. Потому что протокол – это уже основание для…
– Голубчик, вы меня совсем не хотите слышать. Ну почему вы мне до такой степени не верите? – Дело в том, Лиза, что он действительно выглядел обиженным! Ну, если не обиженным, то покоробленным, и мне действительно начало становиться стыдно. – Я вам говорю: дружеская беседа. И все! Поговорили и
