— Ты трудился, чтобы не трудиться. От лени. А писательство — это ведь твой собственный выбор. Не сам ли ты заявлял, когда бросал высокооплачиваемую работу, что будешь жить, полагаясь на «бога романистов»? — Он засмеялся. — Ну вот, таковы возможности «бога романистов», особенно в вашей стране. Взамен ты обрел свободу, о которой многие могут только мечтать.
— Но свобода эта мне дорого стоила… Когда я месяцами не нарушал твоих заповедей, душу мою разрывал какой-нибудь давний грех, а я вдруг совершал какой-нибудь новый, еще более тяжкий, чем прежние, и хотя, сократив общение с людьми, большей частью грешил я помыслами, со временем прощать самого себя стало невозможно.
— Покуда человек жив, он грешит. Потом кается. А дети и пьяницы так вообще выплескивают все наружу. Вы, писатели, тоже. А если вы к тому же еще и пьяницы, то все, что думаете, у вас на кончике языка… или пера.
— Иногда я думаю: может, я слишком часто нарушал Твою заповедь «не суди»?
— Заповедь звучит не так. «Не судите, да не судимы будете». Невозможно жить без того, чтобы не судить, но ты должен знать, что от твоего суда ждут милости, точно так же, как, когда судить будут тебя, ты будешь уповать на чью-то милость.
— Все это слишком сложно для меня. Видимо, поэтому моим излюбленным состоянием теперь стал сон. Тем более что в это время вместе со мной спит и живущее во мне чудовище.
— Не переигрывай, ты не в театре.
— Я утратил свой смысл… От этого я люблю себя все меньше и меньше. А если я не люблю самого себя, как же я возлюблю ближнего своего? В лучшем случае, согласно Твоей заповеди, не более, чем себя самого… То есть — никак.
— Обычный кризис, который с незначительными индивидуальными особенностями, овладевает многими, чтобы не сказать всеми.
Я пожалел о том, что жалобы мои были такими тривиальными.
— Но почему вместе со свободой на меня навалились беды, почему я вечно оказываюсь в тупике и даже тогда, когда я невиновен, у меня не бывает ни малейшей возможности оправдаться?
Он прервал меня:
— Потому что ты бывал виновен раньше, но не был обвинен. В любом случае эти беды не от свободы, это беды твоих несвободных дней, платить за них ты начинаешь, когда становишься свободен… И еще отдаешь дань распространенному у вас заблуждению, будто свобода сама по себе — уже счастье. На самом деле есть большая разница: когда ты несвободен, у тебя — заботы, когда свободен — проблемы.
Эта Его точка зрения была для меня новостью, но я на удивление быстро принял ее:
— Так вот почему я чувствовал себя так замечательно, когда жизнь для меня… для всей страны превратилась в хаос — мы себя чувствовали свободными. Чем упорядоченней она становилась, тем более безнадежной, ужасной казалась.
Он долго рассматривал меня. Потом ободряюще сказал:
— Так и есть. Порядок — смерть, хаос — жизнь.
— Так Ты сторонник хаоса?
— Сторонник?! Слово твое неуместно. Но скажу: в расширяющейся Вселенной соотношение между хаосом и порядком изменяется не в пользу первого. О процессе можно судить на примере временной эволюции к равновесному состоянию в разреженном газе, когда описание системы проводится с помощью функции распределения (фазовой плотности) в шестимерном пространстве координат и импульсов. Это ограничивает предусмотренную мной свободу.
Вроде бы я ничего не должен был понять, но, видимо, восприимчивость моя обострилась, мне показалось, что я могу с легкостью изложить Его мысль в формулах… И путаницы в словах не будет, как это случалось раньше.
Я припомнил начало нашей беседы.
— Ты спросил, с какой я планеты. Разве к Тебе приходят и с других небесных тел?
— Кроме вашей есть только две обитаемые планеты, я думал — все знают.
— В последние месяцы я не особо следил за новостями. А какие?
— Ад и Рай.
— Так, стало быть, это планеты?
— Планеты. Земля — третья, я изгнал одну пару из Рая, от них вы и расплодились. От вас же самых злых я отправляю в Ад, а нищих духом — в Рай. Остальные умирают — и все. Это последнее не следует никому сообщать.
— Рай… То есть Царствие небесное. Вот уже сколько времени я чувствую себя нищим духом…
— Нет. Нищие духом — это юродивые, калеки… А то где же справедливость, чтобы те же люди и на земле были богаты, здоровы да сыты, и на небесах…
Было еще кое-что, что постоянно занимало мои мысли:
— А Ты поможешь остальным просителям, которые пришли с Земли? — я не осмелился напрямик спросить о Тагуи, не знаю, как бы вы поступили на моем месте.
— Смотря кому. Одним будет видение, что желания их исполнятся, других я превращу в камень — тех, которые после всего, что сотворили, еще имеют дерзость являться мне на глаза.
— Стало быть, те изваяния были живыми людьми?
— …
— А бывает так, что двое…
— Ты задаешь столько вопросов, будто это по-прежнему твоя профессия, — прервал меня Он. — Позволь и мне задать вопрос. До тебя тут один показал мне картинку, чего-то не захотелось мне у него спрашивать — может, чтобы не усомнился в моем могуществе. В долине, очень похожей на настоящую, ползло удивительное животное: огромный змей, больше дракона, зеленый. Тело его в длину было покрыто прозрачными чешуйками, сквозь которые видны были поглощенные им люди… Но они, точно ни в чем не бывало, спокойно сидели себе в животе змея.
— Это был поезд, Господи.
— А что такое поезд?
— Что-то вроде каравана тележек, только работающий на электричестве.
— Значит, вы уже изобрели электричество?
— Мы и более крупные открытия сделали, — прихвастнул я и перечислил некоторые, но космические корабли не упомянул, вдруг бы это Ему не понравилось и Он еще чего доброго сбросил бы их вниз. — Но разве Ты не знаешь, что творится на Земле? Не следил за делами человеческими за последние две сотни лет?
— Пока я здесь разговариваю с кем-нибудь минут двадцать — двадцать пять, на Земле проходит двадцать пять лет.
На миг я оцепенел.
— И Ты ни во что там не вмешиваешься?!
— Зря жалуешься. Посмотри на лица прохожих, всем им стыдно. По женщинам это, может, и не так видно, если они все еще красятся. Вот и все мое вмешательство. А так, скажем, два парня любят одну девушку, что бы ты сделал на моем месте?
— Значит, в этом и состоит задача человека: грешить и стыдиться?
— Я дал им разум, пусть не грешат.
— И животные инстинкты.
— На то и разум, чтобы обуздывать инстинкты.
— Если позволишь… Не правильнее ли было бы, чтобы Ты заботился не о нескольких сотнях людей, а хотя бы о народах, то есть о множестве людей?
— Я не могу помочь одному народу, потому что это будет за счет другого: каждый из них меряет себя по времени своей мощи. Кроме того, история человечества — это история войн, открой любой учебник и прочти. Мне, что ли, вмешиваться в ход войны и решать ее итог в пользу того или другого народа? Может, мне еще и воевать на стороне одного из народов, как это делали древнегреческие боги? Между прочим, меня об этом до сих пор еще никто и не просил, ко мне приходят исключительно по личным вопросам.
— Я прошу.
