французских партизан и коммунистов к Советскому Союзу, показана и роль побед Советского Союза и в сознании этих людей, и в их работе, а также в образе Медведя показана активная роль русских советских людей, попавших в условия борьбы с фашистами в рядах французского Сопротивления. Подождав, пока все выскажутся, Сталин, в общем, поддержал эти соображения, сказав:
— Нет, по-моему, тоже неверно было бы сказать, что французы изображены в романе Эренбурга сильнее русских, — потом, помолчав, задумчиво добавил: — Может быть, Эренбург лучше знает Францию, это может быть. У него, конечно, есть недостатки, он пишет неровно, иногда торопится, но „Буря“ — большая вещь. А люди, что ж, люди у него показаны средние. Есть писатели, которые не показывают больших людей, показывают средних, рядовых людей. К таким писателям принадлежит Эренбург. — Сталин помолчал и снова добавил: — У него хорошо показано в романе, как люди с недостатками, люди мелкие, порой даже дурные люди в ходе войны нашли себя, изменились, стали другими. И хорошо, что это показано.
В связи с Эренбургом заговорив о писателях, изображающих рядовых людей, Сталин вспомнил Горького. Вспомнил его вообще и роман „Мать“ в частности:
— Вот „Мать“ Горького. В ней не изображено ни одного крупного человека, все — рядовые люди.
Еще более подробный разговор, чем о „Буре“, возник, когда стали обсуждать роман Веры Пановой „Кружилиха“. Фадеев, объясняя причины, по которым на Комитете по Сталинским премиям отвели этот первоначально выдвинутый на премию роман, стал говорить о присущем автору объективизме в изображении действующих лиц и о том, что этот объективизм подвергался критике в печати.
Вишневский, защищая роман, долго говорил, что критика просто-напросто набросилась на эту вещь, только и делали, что ругали ее.
— По-моему, и хвалили! — возразил Сталин.
Я читал и положительные статьи.[11]
— Что это — плохо? — возразив Вишневскому, спросил Сталин у Фадеева. — Объективистский подход?
Фадеев сказал, что объективистский подход, по его мнению, это безусловно плохо.
— А, скажите, — спросил Сталин, — вот „Городок Окуров“, как вы его оцениваете?
Фадеев сказал, что в „Городке Окурове“ за всем происходящим там стоит Горький с его субъективными взглядами. И, в общем-то, ясно, кому он отдает свои симпатии и кому — свои антипатии.
— Но, — добавил Фадеев, — мне лично кажется, что в этой вещи слишком многое изображено слишком черными красками и авторская тенденция Горького, его субъективный взгляд не везде достаточно прощупываются.
— Ну, а в „Деле Артамоновых“ как? На чьей стороне там Горький? Ясно вам?
Фадеев сказал, что ему ясно, на чьей стороне там Горький. Сталин немножко развел в стороны руки, усмехнулся и полувопросил, обращаясь и ко всем, и ни к кому в особенности:
— Ясно? — и перед тем, как вернуться к обсуждению „Кружилихи“, сделал руками неопределенно на смешливый жест, который, как мне показалось, означал: „А мне, например, не так уж ясно, на чьей стороне Горький в „Деле Артамоновых“.
Кто-то из присутствовавших стал критиковать „Кружилиху“ за то, как выведен в ней предзавкома Уздечкин.
— Ну, что ж, — сказал Сталин, — Уздечкины у нас еще есть.
Жданов подал реплику, что Уздечкин — один из тех, в ком особенно явен разлад между бытием и сознанием.
— Один из многих и многих, — сказал Сталин. — Вот все критикуют Панову за то, что у людей в ее романе нет единства между личным и общественным, критикуют за этот конфликт. А разве это так просто в жизни решается, так просто сочетается? Бывает, что и не сочетается, — Сталин помолчал и ставя точку в споре о „Кружилихе“, сказал про Панову: — Люди у нее показаны правдиво.
Потом перешли к обсуждению других произведений. Вдруг в ходе этого обсуждения Сталин спросил:
— А вот последние рассказы Полевого — как они, по вашему мнению?
Ему ответили на это, что рассказы Полевого неплохи, но значительно слабее, чем его же „Повесть о настоящем человеке“.
— Да, вот послушайте, — сказал Сталин, — что это такое? Почему под этим рассказом стоит „литературная редактура Лукина“? Редакция должна редактировать рукописи авторов… Это ее обязанность. Зачем специально ставить „литературная редакция Лукина“?
Панферов в ответ на это стал объяснять, что во всех изданиях книжного типа всегда ставится, кто редактор книги. А когда вещь печатается в журнале — кто именно ее редактировал, — обычно не ставится, а если при публикации указывается ее литературный редактор, то это имеет особый смысл, как форма благодарности за большую редакторскую работу.
Сталин не согласился.
— В каждом журнале есть редакция. Если у автора большие недостатки и если он молод, редакция обязана помогать ему, обязана редактировать его произведения. Это и так ее обязанность, — жестко подчеркнул Сталин, — зачем же эти слова „литературная редактура“? Вот, например, в третьем номере „Знамени“ напечатано: „Записки Покрышкина при участии Денисова“. Тоже литературная редакция Денисова и благодарность за помощь Денисову?
Вишневский стал объяснять Сталину, как родилась эта книга, что Покрышкин хотел рассказать эпизоды из своей жизни, но что книгу от начала и до конца написал полковник Денисов, и они вместе избрали наиболее деликатную форму: Покрышкин благодарит Денисова за помощь.
— Если написал Денисов, — сказал Сталин, — так пусть и будет написано: Денисов о Покрышкине.
После разговора, связанного с рассказами Полевого, зашла речь о книге Василия Смирнова „Сыновья“. Фадеев характеризовал ее и объяснил, почему она была отведена на Комитете: в связи с ее не особенно актуальной сейчас тематикой, изображением деревни начала этого века. Сталин сказал задумчиво:
— Да, он хорошо пишет, способный человек, — по том помолчал и добавил полуутвердительно: — Но нужна ли эта книга нам сейчас?
Панферов заговорил о книгах Бабаевского и Семушкина, настаивая на том, что их можно было бы включить в список премированных произведений, сделать исключение, премировав только первые, вышедшие части романов и таким образом поощрив молодых авторов.
Сталин не согласился.
— Молодой автор, — сказал он. — Что значит молодой автор? Зачем такой аргумент? Вопрос в том, какая книга — хорошая ли книга? А что же — молодой автор?
Эти его слова не были отрицательной оценкой названных Панферовым книг. Наоборот, об этих книгах он отозвался, в общем, положительно. А его замечание — что значит молодой автор? — носило в данном случае принципиальный характер.
Сталин имел обыкновение — я видел это на нескольких заседаниях, не только на том, о котором сейчас пишу, — брать с собой на заседание небольшую пачку книг и журналов. Она лежала слева от него под рукой, что там было, оставалось неизвестным до поры до времени, но пачка эта не только внушала присутствующим интерес, но и вызывала известную тревогу — что там могло быть. А были там вышедшие книгами и напечатанные в журналах литературные произведения, не входившие ни в какие списки, представленные на премию Комитетом. То, о чем шла, точнее, могла пойти речь на заседании в связи с представлениями Комитета по Сталинским премиям, Сталин, как правило, читал. Не могу утверждать, что он всегда все читал. Могу допустить, что он какие-то произведения и не читал, хотя это на моей памяти ни разу прямо не обнаружилось. Все, что во время заседания попадало в поле зрения общего внимания, в том числе все, по поводу чего были расхождения в Союзе писателей, в Комитете, в комиссии ЦК, — давать, не давать премию, перенести с первой степени на вторую или наоборот, — все, что в какой-то мере было спорно и вызывало разногласия, он читал. И я всякий раз, присутствуя на этих заседаниях, убеждался в этом».
Таков был в реальности Сталин в вопросах взаимоотношений с творческой интеллигенцией. Точно так же чутко и внимательно он относился и к нуждам художников, артистов, композиторов. Точно так же он прекрасно разбирался и в вопросах искусства, кино, музыки. Позвольте в этой связи процитировать еще
