потеряна.
— Больной Чугунов, вас ожидает врач, — сказала дежурная сестра, когда он вернулся в санаторий.
«Больной»…
Врач-женщина обращалась с ним, как с неодушевленным предметом. Она прослушивала и простую кивала его, поворачивала и так и этак, бесцеремонно расспрашивала, много ли он пьет и курит. Потом назначила уйму всяких процедур, в том числе прогулки по берегу моря. Утром, днем и вечером, в любую погоду. И — ни одной папиросы. «Ни од-ной», — повторила врач по слогам. В противном случае она не ручается за эффект лечения.
— Это я вам обещаю, — сказал Чугунов и, выходя из кабинета, скомкал и выбросил в урну пачку «Казбека».
Море Чугунову не понравилось. Свинцовая холодная гладь растворялась вдали в сером невзрачном небосклоне. Никакой окраски, никаких оттенков. Хотя бы один белый гребешок волны. Ничего! Только у самого берега было видно, как вода лениво набегает на песчаную отмель — без прибоя, без брызг и пены. Кое-где серели припаи грязного тающего льда.
Не море, а лужа. Оно ничем не пахло, и все здесь ничем не пахло — ни выброшенные на берег водоросли, ни сосны на дюнах, ни прошлогодние травы и листья.
Следовало бы написать письмо жене, но о чем? Да и вообще он не любил писать, а жена привыкла к его вечным скитаниям, потерпит и на этот раз.
И все-таки нужно было хоть, чем-то заняться, иначе раскиснешь и пропадешь. Полковник накупил справочников и путеводителей, проштудировал их и наметил, что ему нужно посмотреть и куда съездить. Само собой, в программу входили также ежедневные процедуры и чтение книг.
Но на третий день все его планы разлетелись в пух и прах.
Выполняя предписание врача, Чугунов пошел на море. Было все так же тихо, покойно и как-то невзрачно вокруг. Ноги неслышно ступали по мягкому настилу из прошлогодней листвы и хвои, монотонно посвистывали синицы. Единственное, что привлекло внимание Чугунова, — это густой слой зеленой плесени на деревьях. И что интересно — стволы обомшели только с одной, северной стороны, со стороны моря и влажных ветров. И еще любопытно — все сосны, как по команде, наклонили ветви прочь от моря, словно стремились убежать от него, но корни удерживали их на месте.
«Интересно!» — подумал Чугунов. И дело было не в том, что он подметил это (на границе он привык подмечать и не такие детали), а в том, какие неожиданные ассоциации рождали в нем эти наблюдения. Он удивился и растерялся немного.
И снова в воображении встали застава, дозорные тропы, вышки. Неужели нельзя выбросить их из башки? Нет, нельзя, товарищ полковник, нельзя. А если попробовать? Если вообще ни о чем не думать? Вот так идти и ни о чем не думать, прислушиваясь к свисту синиц и поскрипыванию сосен.
Он вышел на дюны и остолбенел. В каком-нибудь десятке метров от него мир кончался. Ни моря, ни горизонта, ни неба — ничего. Только непроницаемая белесая пропасть. Земля кончалась у его ног.
Чугунов постоял немного, в суеверной нерешительности, потом двинулся дальше, и тут из-за отступивших кустов ему открылась кромка пляжа. Никакой пропасти не было. Просто так кажется при полном штиле и одинаковой окраске моря и неба, когда нельзя отличить одно от другого. Вот, оказывается, в чем дело!
Пустынный песчаный пляж тянулся влево и вправо, как широкая накатанная дорога. По нему промчался грузовик, оставляя на песке четкие следы шин. Чугунов подошел к самой воде, не удержался и потрогал ее. Вода была холодной, мелкое дно далеко просматривалось в ней.
И хотя сейчас тоже ничто не останавливало и не радовало глаз, Чугунов долго стоял у воды, прикованный таинственной далью. Он, действительно, ни о чем не думал, и как только поймал себя на этой мысли, вдруг испугался, будто и впрямь прыгнул в пропасть небытия.
Вечером он написал жене длинное-предлинное письмо, описав в нем все: и чистенькие улицы, и замшелые сосны, и пляж, и море.
…Море властно звало его, и теперь Чугунов ходил к нему, как на свидание. Он уже не думал о дозорных тропах, захваченный все новыми и новыми открытиями.
На следующий день установилась ясная солнечная погода, и все стало не таким, как вчера. Стволы сосен горели на солнце, синицы посвистывали звонко и отрывисто, словно чокались хрустальными рюмками: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь… А море… Море было разноцветным, начиная от четкой линии горизонта и кончая прибоем. Дул резкий сильный ветер, и низкие валы гряда за грядой непрерывно бежали к берегу. Их белые гребни рождались далеко в море и все нагоняли и нагоняли друг друга, пока не разбивались о мокрый песок. Море шумело по-особенному — не ударами, а непрерывным железным шелестом. Лед стаял совсем.
Чугунов стоял в кустах, на дюне, чтобы сверху лучше видеть. Пляж был пустынен, только какая-то женщина в красной шляпке брела по нему, изредка ковыряя песок прутиком. «Что она там делает? Янтарь, что ли, ищет?» — подумал полковник.
Потом он долго гулял по лесу. Было тихо, с земли бесшумно взлетали синицы и садились на ветви. Лучи солнца косым дождем падали из просветов. Ноги утопали в зеленом мху, изредка попадались канавки с черной студеной водой.
«И до чего же красиво! — размышлял полковник. — И как же ничего подобного я не замечал раньше?»
Он поднимал и долго разглядывал вылущенные белками сосновые и еловые шишки, растирал пальцами прядки мха, перекусывал жесткие травинки.
Возвращался Чугунов по тихой безлюдной улице Юрас. Позднее он узнал, что «юра» — это «море», а «Юрас» — «Морская», сейчас же ему было диковинно все здесь: и чистые плитчатые тротуары, и разноцветные палисадники, и нарядные деревянные дачи. Все они были разные, непохожие одна на другую, и в то же время очень одинаковые — словно игральные карты. Если бы Чугунова попросили описать эти дачи, он бы не сумел — не хватило бы слов. Только бы и сказал: «Деревянные, легкие, с кружевными узорами веранд и окон». И он посетовал на скудость своего воображения и своего лексикона. Но что поделаешь?
И еще он отметил, что многие дачи пустовали, забитые досками. Их было так много, этих пустующих, никем не охраняемых убежищ, что полковнику вдруг пришла нелепая мысль: «А не могут ли скрываться в них всякие темные личности? Заберется какой-нибудь бродяга, и никто его тут не найдет». Только у одной голубенькой дачки восседала на крыльце огромная овчарка чепрачной масти, и Чугунов долго любовался ее красивой статью. «Такая никого не подпустит», — позавидовал он хозяину.
…Вечером Чугунов снова написал домой письмо, и это не показалось ему лишним и обременительным.
Наутро он поднялся чуть свет и поспешил к морю. Ему хотелось, чтоб никто не ступил на берег раньше него. Но опоздал. Вчерашняя незнакомка в красной шляпке, с прутиком в руке уже прогуливалась там. В одном месте она что-то начертила на песке, постояла немного и пошла дальше. На женщине была серая шубка, поднятый воротник закрывал лицо.
Чугунов ревнивым взглядом проводил ее и спустился к воде. «Ходит, ищет, вертит что-то…» Было холодно, и весь пляж подернуло белым инеем — весь, до самой кромки прибоя. Только там, куда набегала волна, песок лоснился мокрым серым бархатом. И по нему шли следы женщины — четкие глубокие дырки от каблуков. В полковнике сразу проснулся следопыт, ему захотелось узнать, что она там начертила. Но волна уже размыла надписи, и он долго ломал голову над неясным изображением. Что-то вроде нотных значков и линий. «Чепуха какая-то! — поморщился Чугунов. — Дамочке делать нечего, а я, старый дурак, изучаю».
Он повернулся и пошел в другую сторону. Небо было чистое, бледно-голубое; низкое яркое солнце проглядывало сквозь частокол сосен на дюнах. Стоило Чугунову остановиться — застревало в деревьях и солнце, стоило прибавить шагу — оно тотчас же бежало вперед, то прячась, то вспыхивая меж стволов.
Человек и светило играли в догонялки, и этой игре не было конца.
Чугунов уже не удивился, когда на следующий день снова увидел женщину на пустом берегу. Его поразило море. Оно отступило. Отступило на добрых двадцать шагов, обнажив песчаные отмели, еще вчера