«Светает. Скоро…»
В пятницу над деревней летал немецкий самолет — так низко, что видна была голова летчика в больших квадратных очках. Высматривал заставу, огневые точки, строящийся дот на окраине Новоселок. Часовой на заставе мрачно ругался, и если бы не проходящий мимо политрук, всадил бы в брюхо стервятнику всю обойму.
А дома хозяйская дочка Нина испытующе посмотрела на Горбачева и спросила: война? Вот самолеты летают, и люди на деревне гутарят: война скоро начнется. Правда это?..
Что мог он ответить? Сказал, что всякое может быть. Потом он долго думал над словами Нины, сопоставлял их с собственными наблюдениями. Люди, в Новоселках о чем-то возбужденно шептались, стаскивали домашний скарб в каменные погреба, раскупали в сельской лавке соль и спички, лица их были озабочены и невеселы.
Сейчас, за несколько минут до войны, он с душевной скорбью думал: неужели им опять суждено страдать? Снова кровь и пожарища? Нет! Этого нельзя допустить!
С этими мыслями Горбачев подошел к доту.
— Ну, как настроение, Шалагинов? — спросил он, спустясь в блокгауз.
— Нормально, товарищ политрук! — как всегда, бодро и отчетливо ответил сержант.
— Это хорошо, — похвалил Горбачев. — Кандидатская карточка с собой?
— Так точно, товарищ политрук!
— Покажите-ка.
Спрашивая партийный документ, он хотел как бы еще раз напомнить человеку: ты — коммунист и обязан быть образцом для других.
Сержант бережно расстегнул карман на гимнастерке, вынул серую книжечку.
Кандидат в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) Шалагинов Василий Кузьмич. Год рождения — 1918. Время вступления в кандидаты — август 1940. Карточка выдана политотделом погранотряда. Подписал ее начальник политотдела батальонный комиссар Ильин.
Все это Горбачев знал наизусть и потому не стал читать, а только подержал партийную книжечку в руках, осмотрел со всех сторон и вернул Шалагинову:
— Держите. И помните, люди будут равняться на вас.
Сержант как-то сразу подтянулся, посуровел и серьезно сказал:
— Мы этих фашистов, товарищ политрук, как на Хасане! Да?
— Обязаны, сержант!
Тот облегченно вздохнул и продолжал своим обычным бодрым, немного задиристым тоном:
— А то все другие воевали… На Хасане, на Халхин-Голе, на Карельском перешейке! Теперь и нам выпал черед!
— Значит, не подведете! — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Горбачев.
— Ну!.. Будьте спокойны, товарищ политрук!
— А бойцы отделения?
— И они…
И хотя политрук любил Шалагинова за его старание и некоторую лихость, хотя был уверен, что и Шалагинов и его бойцы в самом деле не подведут в своем первом бою, сейчас его немного покоробила эта излишняя уверенность сержанта, его уж очень наивный оптимизм. Но он только пожал Шалагинову руку и сказал на прощание:
— Ну, держитесь, ребята!
Иван Абдрахманов протянул кандидатскую карточку молча. По возрасту он был самым старшим из всех бойцов и сержантов, ровесник начальнику заставы. Спокойный, молчаливый, немного даже застенчивый.
Действует личным показом: как не «заваливать» мушку во время стрельбы, как мыть пол в казарме, как подворотничок подшивать. Возьмет иголку, проденет нитку и подошьет — ровненько, аккуратненько.
— Вот так, — скажет — и больше ни слова.
Обычно Горбачев разговаривал с ним по-казахски, но сейчас обратился по-русски, чтобы слышало все отделение:
— Надеюсь, товарищ Абдрахманов, на вас, как на командира отделения и коммуниста!
Абдрахманов аккуратно спрятал кандидатскую, карточку в карман и сказал скупо:
— Будем держаться, товарищ политрук!
— Ваша огневая точка на самом главном направлении.
— Будем держаться, товарищ политрук, — повторил Абдрахманов.
Они поговорили еще. Абдрахманов отвечал односложно и сухо: «Будет сделано», «Слушаюсь», но Горбачев ушел от него спокойный и уверенный: этот надежен!
С мрачноватой подавленностью встретил его боец Федор Герасимов. Тоже кандидат партии, рождения двадцатого года, из колхозников, совсем молодой, году еще не прослуживший на границе.
— Что же будет теперь с моей мамашей да сестренками? — сказал он растерянно.
— А сколько их у вас, сестренок-то?
— Шестеро, товарищ политрук!
— Ого! И все невесты?
— Да нет еще, только две из них в школу-то ходят.
— Так. Ну, вот что, товарищ Герасимов, насчет сестренок ваших найдется кому позаботиться, а вот вы думайте, как фашистов крепче бить. Вы же коммунист!
Герасимов сконфуженно спохватился: — Да я что, я ничего, товарищ политрук… Я вдарю так, что чертям станет тошно! Вот увидите…
— Посмотрим, — с усмешкой подзадорил его Горбачев, взглянул на часы и заторопился к пулеметчикам, среди которых находился еще один кандидат партии — ефрейтор Василий Баркарь.
Как и у всех остальных, он проверил у Баркаря кандидатскую карточку, расспросил о самочувствии. Василий был парень развитой, из городских, окончил среднюю школу, служил уже по третьему году, и ему было все ясно и понятно — так что: он спросил вежливо и немного витиевато:
— Скажите, товарищ политрук, а не кажется вам, что немцы на сегодняшний день лучше подготовлены, чем мы? — и, почувствовав изумление Горбачева, добавил: — Нет, вы меня, пожалуйста, правильно поймите: я не паникую… Но наши доты в укрепрайоне не вооружены, самолеты ихние ведут непрерывную разведку…
— Вы правы, Баркарь, — негромко ответил Горбачев. — Доты не вооружены, самолеты летают. Но в гражданскую войну было еще труднее. Белые со всех сторон наседали на Москву. Со всех сторон! А кто победил?
Так «комиссар» поговорил со всеми коммунистами (пятым на заставе был Зинин, а шестым — он сам), не забывая комсомольцев и беспартийных, всех проверяя и подбадривая перед боем, до которого оставалось всего каких-нибудь десять минут.
А Горбунов в это время складывал секретные документы в железный ящик, и его вдруг снова охватило сомнение: правильно ли поступил, объявив людям о нападении немцев? Ведь, по существу, он нарушил приказ. За всю службу впервые нарушил приказ!
Вот он укладывает в ящик инструкцию по службе пограничного наряда, инструкцию по службе пограничной заставы, наставления и уставы, различные приказы и распоряжения. Все в них точно предписано и указано: как в каких случаях действовать, что можно, а чего нельзя. Армия есть армия, и все в ней делается в соответствии со строжайшим распорядком и дисциплиной.
Горбунов понимал и любил военную дисциплину, учил этому подчиненных, требовал с них, наказывал за ее нарушение… И вдруг — сам нарушает приказ, святая святых, действует не по инструкции, а так, как диктует обстановка и подсказывает ему его собственная совесть.
Ну, а что, если он ошибся?
«Жди указаний», — все ясно-понятно. Сиди и жди.
А ведь он не стал ждать! Взял да и взвалил на себя такую тяжесть!
