разъездов остановил путешественника, спросив подорожную, однако, увидев на листе пергамента желтую печать с полумесяцем и витиеватой цитатой из Корана, только приложился к ней губами и пожелал благородному незнакомцу счастливой дороги.
Двухдневный путь по суше, от Аскалона через Ливну, Етам и Вифлеем закончился здесь, под стенами Верхнего города. Всадник миновал развалины Пилатова водопровода, посматривая направо, определил, что где-то здесь, за коричневато-желтой стеной, должен находится дом Тайной вечери и Давидова гробница, однако поворачивать к Навозным воротам не стал – его ждут у Яффских врат и обязаны будут проводить…
Второго октября исполнялось ровно два года со времени, как Иерусалим был торжественно возвращен мусульманам – франки ушли сами, ибо защитники Святого Града быстро уяснили, что сопротивляться Саладину бесполезно, и штурм вызовет лишь новые жертвы, страдания и осквернение храмов. Барон Ибелин, франкский военачальник, и патриарх Ираклий бескровно сдали город, а султан сарацин вновь, в который уже раз, проявил качества, сделавшие бы честь любому европейскому рыцарю – позволил Ираклию и магистрам орденов Храма и Святого Иоанна выкупить свои жизни и свободу тысяч бедняков, отпустив христиан с миром.
Теперь стены Святого Града подновлены, навешены новые ворота. В мечети Омара любой правоверный может воздать хвалу Аллаху, но и христиане, с дозволения султана, могут беспрепятственно навещать свои святыни. Иудеям разрешили открыть синагоги. Салах-ад-Дин, в противовес мнению франков о сарацинах как о чудовищах и язычниках, обладал удивительной веротерпимостью и великодушием. Только вот долго ли продлится благорасположенное настроение султана? Даже самого спокойного и флегматичного человека можно вывести из себя…
Всадник натянул поводья гнедого аргамака перед освещенными факелами Яффскими воротами – разумеется, створки закрыты. Ночь. Оставалось только окликнуть стражу.
– Кому не спится? – раздался сверху, из темноты, высокий голос – как видно, охранитель еще молод. Чуткий слух путника различил тихое поскрипывание натягиваемой тетивы лука.
– Аухад аль-куфат![4] – выкрикнул всадник по-арабски. Наверху замешкались, соображая.
– Кафи-л-куфат дийа-л-милла[5], – последовал наконец уверенный ответ, а человек на коне незаметно усмехнулся про себя: «Такой же хвастун, как все сарацины. Придумать настолько пышные опознавательные слова! Ставлю свою честь и состояние – подразумевал самого себя!»
Зашуршали тщательно смазанные петли правой створки ворот. В полукруглом арочном проеме возник человек – бородатый сарацин в казавшемся сером среди ночной темноты халате. Он выжидательно посмотрел на всадника, не торопясь кланяться и приветствовать. Только когда в его руках оказалась подорожная с желтой печатью, бородач коснулся ладонью лба, губ и груди, тихо сказав:
– Хвала Аллаху, ты здесь. Господин ждет тебя. Следуй за мной.
Сердце всадника заколотилось в два раза быстрее, когда его лошадь переступила границу, отделявшую Город от прочего мира. Он и раньше бывал в Иерусалиме, но постоянно, всегда и каждый раз, испытывал одно и то же чувство – будто душа касалась некоей великой тайны, незримого чуда и неземного волшебства, свято хранимых за стенами в тайной для смертных обители. Ты ходишь вокруг нее, знаешь, что она здесь, но коснуться, тронуть рукой… Никак. Частица Бога доселе обитала в Иерусалиме. А Господь таинствен и непознаваем. Какое счастье, что можно хотя бы чувствовать Его близкое присутствие и знать, что Он видит тебя.
– In nomine Tuo[6], – едва слышно прошептал человек в белом, и все- таки сошел с седла. Ему претило ехать на коне по камням, где оставались Его следы.
– Что ты сказал, почтенный? – обернулся проводник, однако ответа не получил. Бородач только пожал плечами и повел гостя дальше, по узким пустынным улицам, к башне Давида.
«Он ходил здесь, – думал приезжий, жадно рассматривая все, что могло различить непривычное к ночи человеческое зрение, – может быть, стоял на этом выступе, а здесь говорил о бесплодной смоковнице… тут разговаривал с фарисеями… Господи, вот и я иду по этим улицам ради славы Твоей…»
Двух прохожих, второй из которых вел на поводу высокорослого аргамака, стража не останавливала, будто знала их в лицо. Бородатый араб двигался уверенно, проходя через город к остаткам стен Езекии, мимо храма Гроба Господня, над которым горел различимый даже в безлунной темноте крест – султан позволил оставить этот символ только над главной святыней христиан, с прочих церквей кресты сняли – мимо водоемов, к Древним вратам и далее к крепости Антония.
Тяжелая, массивная Давидова башня плыла над спящим городом. Безмолвный и хмурый страж, взиравший с высоты на скопище домов и домиков, храмов, мечетей, на мутные озерца и черные масличные садики. Сейчас было не рассмотреть, однако на длинной пике, украшавшей вершину древнего сооружения, болтался шафранный стяг – знамя султана. Новый повелитель Святой Земли находился в своей столице.
Конь приезжего недовольно фыркнул, когда учуял чужой запах и чьи-то руки перехватили узду – слуги появились быстро и бесшумно, не говоря и слова приняли на попечение аргамака, и отворили калитку, ведущую в глубины башни.
– Наверх, – коротко распоряжался проводник, следуя перед ночным гостем. Крутые ступеньки широкой спиралью уводили в прорежаемую редкими факелами полутьму. – Осторожнее, почтенный…
Казалось, что башня Давида совсем не охраняется, и это выглядело странно. Ее нынешний владелец имел все основания бояться за свою жизнь – сектанты-исмаилиты не раз покушались на султана, подсылая самых лучших наемных убийц; многие, весьма многие, как христиане, так и единоверцы, имели повод ненавидеть человека, вот уже двадцать лет одним своим именем приводившего в дрожь и ярость бесчисленных недругов. И вдруг – такая неосторожность… Хотя охрана тем лучше, чем незаметнее. В стенах и на лестнице могут таиться самые замысловатые ловушки, и любой чужак, явившийся без приглашения, упадет со стрелой в горле или метательным дротиком под ребром.
– Сюда, – чернобородый ввел путешественника в небольшую залу, располагавшуюся на третьем этаже, и, поклонившись, исчез за дверью, тщательно затворив створку. Гость, однако, почувствовал, что доверенное лицо хозяина осталось на лестнице и неусыпно бдит. Оружие, кстати, не забрали – а это высший знак милости и доверия.
Зальчик, или скорее большая комната со сводчатым каменным потолком, убран не особо роскошно. Восточные излишества, столь поражающие глаз в Багдаде или Дамаске, тут не приветствовались – хозяин являлся более воином, чем привыкшим к золотому сверканию богатых покоев владыкой. Непременные ковры, подушки, у стен стоит вполне европейская мебель, оставшаяся от прежних владельцев: изящный столик и два складных кипарисовых табурета без спинок. Светло – тяжелые медные шандалы уставлены бездымными свечам. На стенах, в бронзовых кольцах, масляные лампы. Уютно.
Приезжий щелкнул застежкой, удерживающей закрывающую нижнюю часть лица полу синего шарфа. Теперь гостя можно было хорошо рассмотреть. Не молод, однако и не стар. Четвертое десятилетие – лучший возраст для мужчины, расцвет сил. Черты лица безусловно европейские, бороду не носит, предпочитая обходиться темной щеточкой ухоженных усов. Глаза серовато-зеленые и внимательные. К такому лицу менее всего подходит сарацинский наряд, скорее плащ с крестом Тампля или украшенное византийской золотой нитью блио.
– Салям, – гость обернулся на звук голоса. Хозяин башни Давида появился незаметно, без всякой причитающейся сану пышности и помпы, словно возник из воздуха. – Ровным ли был твой путь?
– Благодарю, – человек в белом поклонился на европейский манер, приложив правую руку к сердцу. Говорили по-арабски. – Здоров ли ты, господин?
– Я не твой господин, – усмехнулся хозяин. – И, наверное, никогда им не буду. Что ж, сначала я предпочту угостить своего гостя. Садись, отведай риса и ягнятины.
Парчовый халат издал едва слышный шелест, когда араб, не соблюдая восточный обычай, уселся не на подушки, а на табурет перед столиком, где под серебряной крышкой стояло блюдо с едой. Гость по привычке именовал незамысловатое угощение «кашей с мясом». Кушали руками, запивая приторно-сладкой водой. Хозяин разделил с уставшим и голодным гостем трапезу – еще один хороший знак.
Араб в красивом зеленовато-синем халате совсем недавно пересек пятидесятилетний рубеж, но