Отвернувшись невольно и поэтому злясь, Пров отупело соображал, как ему понять последнюю фразу. Как издевательский отказ? Как вид явного и потому вполне простительного в таком возрасте слабоумия? Одно слово — композитор...
— Шутить изволите? — только и сумел выловить Пров из каких-то старых запасников всеми забытую дореволюционную фразу.
— Я ж денег с вас не беру, — без тени насмешки продолжил мастер. — А под фотографии даю залог — вот этот перстень старинной работы — потому только, что вижу, с кем имею дело. Вы можете оставить его себе в случае невыполнения заказа. Но советую выяснить его ценность, так она велика. А также прошу... в случае чего... не ссылаться на меня.
И он как-то незаметно ускользнул, маленький, сутулый, оставив Прова остолбенело стоящим за развернутой партитурой неизвестной симфонии.
— Но позвольте! А когда... — едва успел спохватиться Пров.
— Через сутки, — донесся откуда-то издалека голос фотомастера. — Старый дом на повороте Средне-Кирпичной...
Разговор со старичком всколыхнул в душе Прова давно остывшие воспоминания. Если у него и была любовь, то всего лишь раз и, конечно же, с Галиной Вонифатьевной. Не юношеское мимолетное увлечение, не супружеское спокойное чувство, не плотская похотливая связь, — это была драма по Шекспиру и Достоевскому, кровавая драма, хотя, само собой, видимой крови они не пролили. Столкнулись два мировоззрения: ее — религиозное, и его — атеистическое. Все это происходило на фоне искренней и глубокой любви, к тому же и противники оказались достойными друг друга. Как Пров понял много позже, поединок она рассчитала с самого начала до мелочей, но все же весна их любви была прекрасна, а споры и диспуты носили вполне дружеский и даже творческий характер и всегда гасились поцелуями и объятьями. Они уединились, замкнулись для окружающего мира, молодые, счастливые. И когда им надоедал ее старый тесный домик, укатывали на мотоцикле в луга и леса читать стихи и дышать ароматом первозданной свободы от Адама и Евы.
Но праздник не может продолжаться вечно: Прова звали его друзья и работа, а Галина Вонифатьевна хотела прежнего — его полного отрешения от суеты жизни, что, конечно, он принять не мог. И тогда впервые сверкнули кинжальным блеском ее слова, и он получил свои первые раны. О! Они хорошо знали слабые стороны друг друга, хотя в ее позиции был только один просчет, который она сама не замечала: это полная уверенность в победе и власти над своими собственными чувствами. Пров понимал, что эта уверенность возникла не на пустом месте, так как он не в силах был ее остановить. И, зная это, она наносила ему страшные удары и его любовь околевала в ужасных муках, не желая расставаться с этой старой сказкой. Да, он ждал неделями, пока она устанет разить, и стоял с открытым сердцем, превращенным уже в кровавое месиво, и не падал, к ее удивлению. Однажды он спросил:
— Надеюсь, все? У тебя нет больше сил?
— Есть. Мои силы никогда не кончатся.
И тогда пошла в ход его рапира красноречия. И опять, что скрывать, отмщение было полным, потому что, — Галина Вонифатьевна поняла это только тогда, — она любила не менее сильно, чем он. Он вонзал в нее слова чистой правды о распятой ею любви, той правды, которую порой невозможно выдержать и которая так редко говорится. И она кричала, да, кричала — не надо! Не говори этого! Я не могу больше слушать! И она поняла, что она — убийца.
'Здесь был убит поэт'. Пров уходил непобежденным и навсегда. Об этом просто было думать сейчас, задним числом, тогда же все чувствовалось остро, переживалось тяжело, и не было времени для легких умозрительных анализов и заключений.
15.
— Вот здесь мы решаем проблему пространства и времени, — сказал людо-человек и широко развел руками.
Необъятная Вселенная, заваленная приборами, какими-то чудовищными и громоздкими агрегатами, искрящаяся мириадами разноцветных звезд, опутанная кабелями и проводами, сжатая туманностями и гравитационными полями, замусоренная строительными деталями, пробитая 'черными дырами', поющая и стонущая, вздыхающая и улыбающаяся, предстала глазам виртуала.
— И к каким же пришли выводам? — осторожно спросил он.
— Ни к каким, хотя и ко многим...
— Понятно.
— Да что вам понятно?! — уже с некоторым раздражением спросил людо-человек, поеживаясь и подергивая плечами, чтобы хоть как-то избавиться от ненавистных ему дробей, словно мурашками облепивших его тело.
— Понятно, что вот именно здесь вы решаете проблему пространства и времени.
— А вы не решаете?
— Зачем же мне это? Для виртуального человека времени нет.
— Так, так. Времени для виртуального человека нет, но он знает, что время есть! Неувязочка какая- то. Вы ничего от меня не скрываете?
— Да нет, вроде бы... Не вижу смысла.
— Не видите? Еще, поди, и не ищете? Кто же вы?
— Виртуал. Возможный человек.
— Ага, значит, все-таки — человек, хотя и возможный! А почему, собственно, человек? Если вы виртуал, то вы есть возможность всего, а не только человека. Всего! Понимаете?
— Да.
— Попробуйте, пожалуйста.
И я пророс корнями, впитывая драгоценную влагу, напоенную тем, что мне и было нужно. Там, где корни вынырнули из синевы, образовался шар и начал распухать.
Да все не так, не так! Я был и корнем, и влагой, и синевой, и шаром. А шар был Землей, Солнцем, кубиком Рубика, головой Марии Стюарт, катящейся по помосту, самим помостом, столбами под этим помостом, писцом, увековечивающим это событие, событием в общем виде, видом события, видом на море, морем в свинцовых тучах, свинцовой пулей, пулей, застрявшей в теле человека, человеком, вытачивающим на токарном станке заговоренную пулю, заговором от зубной боли, заговором против Цезаря, самим Цезарем, цезарем на монете, разменной монетой в игре своих друзей, друзьями и врагами сразу, трясущимися коленками врагов, коленчатым валом, девятым валом, планом по валу и номенклатуре, номенклатурой всех обществ сразу, обществом друзей природы, природой материи, материей мысли, мыслью некоего Степана Кондратьевича, когда он не имел в голове ни одной мысли, мыслью о мысли, мыслью о всем сразу, всем живом, неживом и полуживом, полумертвым квантом энергии, энергией Вселенной, вселенным и выселенным, засаленным и отмытым, мытарем и проповедником, пропогатором и провокатором; я был желтым, Аврелием Августином, Дионом Хрисостомом, шахтой и шатуном, абсолютной идеей и идеей всеобщего мира, моровой язвой, язвилищем и языком эсперанто.
Я впервые назвал себя — Я
Я был всем сразу, как и должно было быть, как есть. Всегда и вечно!
Но только вот чего не должно было быть, но возникло:
Где мир? Где Я? Где мое собственное Я? Я был бесконечным миром, уложившим свою историю в бесконечно малый, равный нулю, миг. Я был этим бесконечным миром, но я не был самим собой. Кто Я? Корень дерева, корень всех деревьев, кустов, травинок? Но я не являюсь ни одним из этих корней. Я — воин, убийца, философ, раб, господин, но я — никто из них. Разве это Я, если вижу его со стороны, вижу всех их, вижу, как они убивают, мыслят, работают. Все их действия — мои, все их мысли — мои, все их тела — мои. Но не Я-сам. Более того, я не хочу убивать, но они убивают; а раз они — это Я, то, значит, убиваю и
