меня, принимала скверный характер. Разъяренный солдат, угрожающе хватаясь за кобуру, уже был от меня в трех шагах, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не голос Прова:
— Хоронги таллада ок.
Рябой остановился, как вкопанный, медленно поворачивая луноподобный лик на этот громоподобный голос.
— Отец просил передать, — уже обычно пояснил Пров.
Послышался шум мотора. Через несколько секунд показался фургончик. Рябой и его напарники без лишних слов погрузились в него и укатили, не попрощавшись.
— Низверглись, — сказал Пров.
— Кто? — не понял я.
— Да философы в бездну... За какие такие грехи... Заводи. До города не останавливаемся. Направление знаешь?
— Знаю. — Передо мной были две дорожки примятой травы, а в голове — подробный маршрут.
69.
И вот на какой мысли поймал я себя. Мчимся мы с Провом на мотоцикле, выхлопные газы которого отравляют чистый воздух, созданный без-образным. Но нам нужно успеть во всем разобраться, у нас великая цель. Ничего особенного, если мы чуть подпортим атмосферу. Ведь пешком нам не дойти. Оправданы наши действия? В данном случае: да. А те, что сожгли атмосферу в двадцатом и двадцать первом веке? Может, у них тоже была неотложная цель? Успеть прибыть туда-то, срочно перевезти то-то... Ведь каждый из них в отдельности почти и не отравлял атмосферу, ну, разве что чуть-чуть. Океан и растения справятся. А они не справились...
Ах, да! Это ведь мы сейчас пытаемся что-то исправить! И ветерок относит выхлопные газы куда-то в сторону. За все надо платить? Надо! Да только чем?
К смешению стилей и времен Сибирских Афин мы уже, кажется, привыкли. Как быстро произошла адаптация! Знакомые здания проносятся мимо. Все чисто, прибрано. 'Голубые мундиры' гонят толпу людей. На них никто не обращает внимания. И мы не обращаем. Пров изредка кричит мне в ухо: 'Влево! Прямо! Вправо!' Ему лучше знать. Мы вкатываемся на большую площадь с зелеными газонами, клумбами цветов, асфальтированными дорожками, посреди которой расположено какое-то строящееся здание. Пров делает знак рукой и я припарковываю мотоцикл.
Пров соскакивает с седла, прохаживается, разминая затекшие ноги. Переминаюсь с ноги на ногу и я. Возле стройки происходит какой-то митинг, а самих строителей что-то и не видно. Может, обеденный перерыв?
— Что будем делать? — спрашиваю я.
— Не знаю, — отвечает Пров. — Искать.
— Будем искать, — соглашаюсь я.
Мы подходим к митингующим, прислушиваемся. Особых страстей не наблюдается. Человек сорок стоят, разинув рты. Вещает благообразный, крепкий еще, седой старик.
— Отец государства, — поясняет мне Пров. — Не знаю уж, какого, но здесь его именно так называют.
Старик говорит размеренно и торжественно, словно, цитирует самого себя:
— Главная и единственная цель Государства — насаждение справедливости.
— Беспощадное насаждение справедливости! — поправляет его невысокий лысый человек.
Старик скривил лицо, будто у него внезапно разнылся зуб, но ничего не возразил, помолчал чуток и продолжил:
— Справедливость есть мудрое равновесие всех сторон души, всех добродетелей души...
— И, следовательно, всех классов общества! — снова втерся лысый и невысокий.
— Что касается справедливости... — замялся старик. — Считать ли нам ее попросту честностью и отдачей взятого в долг, или же одно и то же действие бывает подчас справедливым, а подчас и не справедливым? Я приведу такой пример: если кто получит от своего друга оружие, когда тот был еще в здравом уме, а затем, когда тот сойдет с ума и потребует свое оружие обратно, его отдаст, в этом случае всякий сказал бы, что отдавать не следует и несправедлив тот, кто отдал бы оружие такому человеку или вознамерился бы сказать ему всю правду.
— Это верно, товарищ Платон, — согласился лысый и невысокий и тут же усилил вывод старика: — Оружие конфисковать, вооружать рабоче-крестьянских стражей, забирать без разговоров!
— Смотри-ка, — удивился я. — Так это знаменитый Платон?!
— Сподобились, — буркнул Пров. — Сначала философов на корабле зрили, а теперь самого Платона. Разные, видать, бывают философы.
— Стало быть, — продолжал самый настоящий Платон, — не это определяет справедливость: говорить правду и отдавать то, что взял.
— Нет, именно это, Платон! — выкрикнул кто-то из немногочисленных слушателей.
Лысый и невысокий призывно махнул рукой и тотчас откуда-то появились стражи в голубых мундирах и повели крикуна под руки. Тот вел себя покорно, а остальные словно и не заметили происшедшего, завороженные речью о справедливости.
— Если Ивановский, — продолжил Платон, — у нас всех сильнее в борьбе и кулачном бою и для здоровья его тела пригодна говядина, то будет ли полезно и вместе с тем справедливо назначать такое же питание и нам, хотя мы слабее его?
— Нет, нет, нет! — единодушно закричали участники митинга.
— Мы основываем Государство, вовсе не имея в виду сделать как-то особенно счастливым один из слоев его населения, но, наоборот, хотим сделать таким все Государство в целом. Ведь именно в таком Государстве мы рассчитывали найти справедливость. Сейчас мы лепим в нашем воображении государство, как мы полагаем, счастливое, но не в отдельно взятой его части, не так, чтобы лишь кое-кто в нем был счастлив, но так, чтобы оно было счастливо все целиком. Единство — прежде всего. Знание каждым своего места — прежде всего. Есть ли у нас для государства зло более того, которое расторгает его и делает многим вместо одного, или добро более того, которое связует его и делает одним?
— Нет, нет, нет! — поддержали его слушатели.
— А связует его общность удовольствия или скорби, когда чуть ли не все граждане одинаково радуются либо печалятся, если что-нибудь возникает или гибнет.
— Так! Так!
— А обособленность в таких переживаниях нарушает связь между гражданами, когда одних крайне удручает, а других приводит в восторг состояние государства и его населения.
— Еще бы!
— Не тогда ли это происходит, когда в государстве не произносятся вместе такие слова, как 'это — мое', 'это — не мое'? И не то ли нужно сказать и о чужом?
— Совершенно то же.
— Значит, самый лучший распорядок будет в том государстве, в котором наибольшее число граждан произносит слова 'одно и то же мое и не мое' в отношении к одному же.
— Так! Так!
— Если для людей выдающихся в философии, как, например, Ильин-Иванов, возникла когда-либо в беспредельности Безвременья или существует ныне необходимость взять на себя заботу о государстве — в какой-либо варварской стране, далеко, вне нашего кругозора — или если такая необходимость возникнет впоследствии, мы готовы упорно отстаивать взгляд, что в этом случае был, есть или будет осуществлен описанный нами государственный строй, коль скоро именно эта Муза оказывается владычицей государства. Осуществление такого строя вполне возможно, и о невозможности мы не говорим. А что это трудно,
