Максима и Ярославы, что Жека отменно чувствовала себя в палатке на Оке и что она даже насморка там не схватила — все это басни дедушки Крылова, рассчитанные на то, чтобы притупить бдительность. Тщетные уловки! Да и Максим оделся легковато — серый свитер, трикотажные брюки, спортсменки. А в лесу сейчас чуть не до полудня ночная, уже по-осеннему упрямая стужа и каждая росинка обжигает холодом.
Трамвай, громыхая на стыках, подошел на редкость быстро, он еще не был, как обычно, переполнен. Максим и Жека легко вошли с передней площадки, и Полина Васильевна успокоилась. Трамвай вырвался из тени, его, как пожаром, охватило солнце, и в эту минуту Полина Васильевна с грустью подумала: «Как им не хватает сейчас Ярославы! Везде и всюду они были втроем…»
Трамвай привез Максима и Жеку к Белорусскому вокзалу — здесь было легче поймать такси. И все- таки пришлось выстоять в длинной очереди, пока они смогли забраться в пахнущую бензином «эмку».
— Маршрут? — деловито осведомился веселый круглолицый шофер, подмигнув Жеке.
— В Немчиновку, — попросил Максим.
— Это, милый друг, за город, — присвистнул шофер. — Не пойдет!
— А что, у вашей машины колеса не крутятся? — осведомилась Жека.
— Колеса? — расхохотался шофер, не ожидавший такого вопроса. — Колеса крутятся, еще как крутятся! Хочешь посмотреть?
Он включил мотор, и машина помчалась.
— А я знаю, кто это, — Жека показала на обложку книги, лежавшую на сиденье.
— А вот и не знаешь, — подзадорил шофер.
— Горький! Максим Горький! — громко выкрикнула Жека. — Мой папа тоже Максим!
— Ну и дети пошли, — не то удивляясь, не то с сожалением произнес шофер. — В люльке лежит, а уже книгу требует. И наушники — без радио ему, видишь ли, в люльке одна тоска. Я вот лично про Горького, про Максима, впервой узнал, когда, считай, здоровенный из меня оболтус вымахал.
Максим отмалчивался, и шофер всю дорогу разговаривал с Жекой, которая не упустила случая, чтобы уточнить, что это такое — оболтус.
Машина выехала за город, и Максим приник к окну. Казалось, издалека долетали до него слова шофера и Жеки, но он не понимал их, будто они говорили на незнакомом ему языке.
Подмосковные рощи! Максим любил их самозабвенно. И сейчас у него было такое состояние, словно ехал на встречу с Ярославой. Еще миг, и вот там, возле выскочившей к самой дороге березки, или у багровой россыпи кленовых листьев, или у печальной тонконогой осины увидит ее, Ярославу, — бывают же чудеса на земле!
Стояла ранняя осень. Природа еще не верила в наступление холодов и продолжала жить так, как жила в беззаботную летнюю пору. Как и прежде, деревья ждали от ливней влаги и тепла, от предрассветных туманов — тихой ласки, от солнца — горячих лучей, от звезд — голубых снов.
Максим смотрел на лес по обе стороны знакомого Минского шоссе. Он стоял солнечный, синеватый — от ясной синевы неба и все же такой, точно его понуждали быть счастливым. Казалось, даже солнце несло к нему неуловимые приметы прощания. Сиротливо грелись на солнце поляны, сиротливо пряталась под косматой сосной березка-подросток, сиротливо выглядывали из густой травы запоздалые ромашки. «Ты что, похоронил ее? — одернул себя Максим, пытаясь освободиться от тоски. — Мы еще побываем с ней здесь! И березка перестанет быть сиротой, и ромашки будут смеяться!» Но тоска уже вцепилась намертво и не хотела отпускать. Максим пытался представить себе, где сейчас Ярослава, что делает, все ли у нее хорошо, или уже, как коршун, кружит над ней опасность? Может, и она вот так же едет сейчас по лесной дороге и принуждена смеяться, какие бы горькие думы не одолевали ее. «Тебе же легче, черт побери, тебе несравнимо легче, и не прощайся ты с ней заранее, не каркай!» — вдруг обозлился он на себя.
Только сейчас он услышал раскатистый смех шофера — его чем-то до слез рассмешила Жека.
Прежде чем въехать в Немчиновку, они долго стояли у железнодорожного переезда. Стрелочница по- хозяйски степенно оперлась спиной о шлагбаум и не торопилась его поднимать. Наконец мимо прогрохотал длинный товарняк, и машина покатила по улице дачного поселка. Дорога огибала большой пруд, от плотины которого брала свое начало тихая узкая улочка. Здесь и стояла дача Пети Клименко — небольшой одноэтажный, словно игрушечный, домик с несоразмерно просторной верандой.
Машина остановилась у калитки, укрывшись облаком пыли, и шофер, получая от Максима деньги, сказал:
— Ну, уморила твоя дочка! Кабы не она, не поехал бы в эту богом забытую Немчиновку, разрази меня гром. А с такой — хоть в Антарктиду!
Едва Максим вошел в калитку, пригибаясь под низко нависшими ветками рябины, как по ступенькам навстречу уже сбегал свежий, бодрый и ликующий Петя.
— Ну молодчага, ну какой же молодчага! — Петя распахнул для объятий длинные тонкие руки. — А пунктуальность! Весьма похвально: точность — вежливость королей!
Петя говорил и говорил, а сам, успев обняться с Максимом, схватил на руки Жеку, посадил ее верхом на плечи и понес на крыльцо, повторяя:
— Дочка у тебя, Максимушка, — прелесть, ну просто чудо! Значит, Ярослава не взяла ее с собой?
«Ох уж эти вопросы! — помрачнел Максим. — Видит же, что не взяла».
Перед тем как взойти на крыльцо, Петя склонился к Максиму, перегнув гибкое, тонкое туловище, и зашептал:
— Ты любишь сенсации? У меня будет гость — никогда не догадаешься кто! Представляешь: немец. Интереснейший человек! Курт Ротенберг, антифашист.
Петя, видимо, еще долго продолжал бы говорить, если бы не его жена Катя. Она выскочила из дверей в фартучке — хрупкая, белокурая, вылитая десятиклассница, кинулась к Максиму, точно к своему избавителю:
— Ой, Максимчик, что мне делать? Приедет немец, а я его совсем не ждала. Это все Петя. Не Петя, а рассеянный профессор. Сказал в последний момент. Я же совсем не готова. Что они там едят, в своей Германии, понятия не имею. Хоть плачь! Ты-то хоть знаешь?
— Они едят там пушки вместо масла, — попробовал отшутиться Максим.
— Я тебя убью! Говори сейчас же! — потребовала Катя.
— А что у тебя на плите?
— Карп жареный. Перец нафаршировала. Грибки есть.
— Ты на верном пути. Больше того, представитель любой точки планеты, включая меня и твоего немца, подметет все это со стола так, что тебе не придется мыть тарелки.
Максим говорил, удивляясь, как это он способен сейчас шутить.
— Правда? — с надеждой в голосе спросила Катя. — Только чтобы истинная правда. Ты меня не успокаивай.
— Учителя говорят только правду! — наставительно изрек Петя. — Тем более историки.
Он вручил Жеке огромного рыжего медвежонка и, величественно обводя руками крохотный дачный участок, пророкотал:
— Царствуй, владычица! Считай, что ты прибыла в свое родовое поместье!
— А что такое поместье? — От Жеки не так-то просто было отделаться.
— О великий папа Максим! Ваша дочь не знает, что такое поместье! Оскудение нравов, забвение родословных, — шутливо затараторил Петя. — Короче говоря, — снова обратился он к Жеке, — здесь все твое: если остался крыжовник — лопай; если на грядке все еще скрывается от возмездия хитрый огурец — разыщи и придумай ему лютую казнь; если соседский шалопай Митька не успел сбить с яблоки последнее, самое вкусное яблоко — оно принадлежит тебе! Вот что такое поместье, княжна Евгения!
В комнате было прохладно и солнечно, в раскрытое настежь окно поддувало свежим воздухом. Занавеска трепыхалась, как живая. На полу, возле окна, тоже, как живые, шевелились залетевшие из сада тронутые желтизной листья яблони. «И все-таки уже осень», — мысленно отметил Максим, щурясь от солнца.
Петя ловко и красиво, лукаво косясь на дверь, ведущую в кухню, наполнил две рюмки водкой.
— Пока Екатерина Третья священнодействует — тяпнем, — объявил он, и Максим с завистью посмотрел в его счастливое, с плутоватыми искорками в глазах, доверчивое лицо. — Ку-ку, — весело прокуковал он перед тем, как опрокинуть рюмку. Припухлые, как у мальчишки, губы заалели. — И пусть
