— Проводи меня на баз. Собаки лают. — Тихо проговорила, расставляя фигуры. Иван выходил в сени, ждал в темноте, вслушиваясь в шорохи. Груня выбегала, хватал её, прижимая к себе, пахнущее распаренной гречкой и какими-то цветами, упругое тело. Её тонкие руки обвивали его шею, а губы стыдливо подрагивали.
Из книг они знали, что молодые люди целуют друг друга, но как это должно происходить, не представляли, так как никто не успел им показать или рассказать о процессе любовных ласк. У них были интуиция, память предков. Таким-то путём двое постигали таинство науки взаимных отношений, идя к её совершенству через ласковые ошибки и сумятицу чувств, которые прихлынув, закрутили их в водоворотах новизны первородного греха. Они были безумно и бездумно счастливы в этом открытии друг друга. Теперь спокойно ласкаются, изучая несходство тел.
Безвозвратно прошёл трепетный и дурманящий восторг, ушла лавина инстинктивного волнения, остались сладкая истома откровения и доверия, которые возникают в то счастливое мгновение, которое никогда не повторится у них. Звёзды так выразили своё положение, так они сошлись, чтобы эти двое смогли подарить друг другу себя. Из глубины веков потянулись нити жизни, преодолевая пожары войн, наводнения и оледенения, и встретились, так было угодно звёздам совершить чудеса. Что дальше будет с ними, каким зигзагом исполнится звёздный путь — никто на Земле не знает. Они не хотят знать ничего о своём будущем. …Сегодня. Сейчас. Этот миг пронесут в своей памяти, чтобы жить и помнить.
Она непроизвольно вздрагивала от его прикосновений и счастливо улыбалась. Она их ждала, она думала о них и представляла эти руки — трепетные и ласковые. Она им доверилась, чтобы изведать неизведанное. Потому, что пришло её время. Нет сил противиться ему, отогнать от себя. Он всё понял, память предков подсказала норму поведения и умения в достижении новизны чувств.
Вот теперь он понимает друзей, которые приглашали на вечеринки к девушкам-красноармейкам. Они, эти юные милые создания, не умевшие рожать, не кормившие своим молоком крошек, научившиеся в своей короткой жизни убивать, знали, что следующий день может быть последним. Природа диктовала им свои условия. Она требовала, чтобы оставили после себя продолжение жизни. А они слушали её? Хотели добиться счастливой жизни. Не для своих детей, а для чужих. Так им говорили комиссары и командиры. И они верили. Верили свято, как верят только Богу.
Пули и осколки рвали прекрасные молодые тела. Ивану было жалко видеть раны и увечья, которые потом гнили, издавая зловонный дух. Милые и очаровательные девочки-ткачихи превращались в уродливых старух, пьющих и страдающих от военной жизни. Не собирались её менять на другую — лёгкую. Безногие, безрукие лезли и прыгали в тачанки к пулемётам. Отчаянному бесстрашию завидовали мужчины. У них не было другой жизни. Они её не знали. Жили в большом военном коллективе. Всё было общее. И радость и смерть.
«Ну, зачем берут девчонок на войну? — спрашивал Иван. — Нельзя их пускать в бой. Пусть дома играют куклами». Никто его не понимал. Друзья смеялись, говоря, что без девок будет плохо; запаршивят и оскотинятся; при них стыдно отступать, убегать. Это было такое время нового государство, это был гневный порыв. …Придут другие девушки и парни, возьмут оружие, чтобы защитить, то, что завоевали эти, не евшие до сыта хлеба. Наша дорогая история не может быть простой и чёткой, как падающий метеорит.
— Загадал? — спросила Груша расслабленно и счастливо.
— Не видел.
— Не обижайся. Нельзя нам жениться сегодня. Поеду за тобой на край света. Только зачем? Хороший ты, но не комиссар. Тебя могут арестовать. Всех дворян расстреливают. Какая мне радость будет.
— Я — воевал. Никто меня не расстреляет. У меня есть орден.
— Ты — красный? По убеждению? — удивилась Груша, отстраняясь. — Мы с тобой разные. Ты искренне веришь в то, что эти необразованные хари смогут дать народу равенство и братство? Они бескультурны. Они будут думать о своём благополучии, а потом о народе. Ничего у них хорошего не получится. Поверь мне.
— Сколько тебе лет?
— Я ошиблась. Прости. Ты оказался одним из них. Ты бы видел, как они грабят, как насилуют и убивают Это же звери.
— Сначала издевались над ними. Потом они сломали клетку и выбрались на волю.
— Они изверги. Твои товарищи. За что они мучили простых людей, которые умываются по утрам? Ответь мне? Разве за это нужно издеваться. Я всё видела. Маму на моих глазах истязали. Им не понравились её кучерявые волосы и глаза. Тебе нравятся мои глаза? Меня тоже хотели замучить, но командир приехал и взял меня с собой, потому что он тоже был еврей. Не найдя денег, стали пытать отца. Не все евреи богаты. Тогда папу обозвали беляком и капиталистом. Они наехали ему на живот колесом автомашины и стали давить, пока живот не лопнул и не выскочили кишки? Такие люди построят социализм? Никогда. Они воруют друг у друга сухари.
— Успокойся. Не плачь. Я — другой. Я никого не пытал…
Груша вытирала слёзы. Она дрожала от пережитого ужаса. Её колотил озноб. Иван не знал, что ему делать, как успокоить девушку.
— Почему другой? Ты убеждённый коммунист. Ты за них. Тебе прикажут, станешь убивать всех, на кого покажут. Ты расстреляешь и меня. Тебе скажут, что я враг, что я вредитель новому строю. Если ты не выполнишь приказ, расстреляют тебя.
— Зачем ты судишь о нас по какой-то банде черносотенцев? Мы никого не расстреливали зря. Мы воевали за справедливость, чтобы все могли получить образование, чтобы все имели одинаковые права и возможности, чтобы не было сословий. Ты знаешь не все дети могли учиться. Не у всех была нормальная еда. С ранних лет дети должны были работать.
— Знаю! — жестко сказала Груша. — Знаю. Сама работала в папиной мастерской, а не бегала по улице. Мне папа давал посильную работу. Мама показывала, как вышивать, как шить. Кто хотел, тот стал великим и известным. Кто пил в шинке водку, кто не думал о семье, кто обворовывал, кто грабил, тот и нынче бегает с наганом по деревне, стучит себя в грудь. …Надеюсь, ты знаешь, кто такой Ломоносов?
— Окончил гимназию. Реальное училище. Хотел поступать в институт. О Ломоносове слышал и читал.
Груша задумалась. Она не дрожала, только изредка вздыхала…
— Я сама зарабатывала себе на учёбу. Занималась на фортепьяно. Вы хотите, чтобы все дели учились в гимназиях. А я — не хочу. Что вы со мной сделаете? На верёвках поведёте? Станете ко мне домой учителей присылать? Это сколько понадобится преподавателей? На каждого лодыря по дядьке с красной палкой? Культура, Ваня, это не прививка от оспы. Пока русский человек поголовно станет культурным, перестанет пить и воровать, века пройдут. Не уверена, что это случится когда-нибудь.
Иван радостно молчал. Какая она умница. Она права. Она выражает его мысли. С Катей так не поговоришь. Она сразу переключается на другие темы. Чагин онемел от восторга.
— Груша, дорогая моя. Я с тобой согласен во многом, но я уверен, что люди изменятся. Ты высказала мои мысли.
— Мы — разные. Нам нужно расстаться.
— Сначала ты хотела, чтобы я стал комиссаром. Теперь говоришь, что мы с тобой разные. Если хочешь, я буду им. Ты полюбила меня, как мастерового, а теперь жалеешь, что я не могут дать тебе сладкое будущее.
— Я — ошиблась. Мне хотелось узнать, кто ты на самом деле. Ты добрый и великодушный. На мастерового не походишь. Кто ты тогда? Дядя не понимает, кто ты, Ваня?
— Это очень важно для тебя?
— Важно. Ты сможешь защитить меня от произвола?
— Не всё нравится в этой жизни, которую мы строим. Защитить тебя смогу. Я — не совсем лудильщик. Я — журналист. Работаю в газете уездной. Скоро придётся стать комиссаром по народному образованию…
— Я — испугалась. Теперь не боюсь. Чувствовала, что ты не тот, за кого себя выдаешь. А я всё тебе наврала. Вру, когда не хочу. Характер такой. Прости. Ну, не еврейка я. Что хочешь, то и делай опять со мной. Видела всё это дикое зверство. …Простил? Сама приеду к тебе, когда мне исполнится восемнадцать лет. Ты жди, Ваня, дорогой мой мальчик. Письма писать буду редко. Почта моя ходит пешком. Только с
