кого мне это дело возложить… Будешь моим заместителем по культуре и образованию. Через пару недель… Кабинет тебе готовлю на втором этаже. Комсомольцы при тебе. РКСМ — дело нужное. Литературу подобрал. В Самару командирую. На учёбу. Не нам праздничать, а нам будничать… Согласен? — Гребнев встал, вышел из-за стола. — Тут ваша картина висела. Заметил, что ты её всегда рассматриваешь. Забирай. Память отцова не должна пропасть. За шкапом. Бери. Не стесняйся. Хочешь, у себя в кабинете повесь. Другие картины отвезли в ваш дом, где теперь приют.
Гребнев вызвал дежурного, чтобы тот помог Ивану отнести картину на квартиру тёти. Чагин отказался. Картина была не велика. Он решил, что сам справится. Когда входил в ворота, понял, что напрасно не послушал Гребнева. Одному нести было несподручно. Иван взопрел, неся картину то на плечах, то на голове. Лёгкий ветерок со снегом вырывал полотно из рук, не давал идти, почти сдувая с дороги. Не близкий путь оказался очень трудным. Иван упорно продвигался вперёд, представляя, как будет рада тётка, увидев пейзаж, висевший у них в гостиной. «Собственник ты, не захотел оставить картину и на несколько дней. Ничего бы с ней не стряслось. Стояла бы за шкафом, никому не мешала. Поволок ты своё сокровище по метели, из последних сил. Таким ты не был. Цепляешься за своё старое. Жалкуешь о нём».
Иван смотрел на Пожарскую, а память услужливо вырисовывала лицо Груши, её чёрные дуги бровей, прямой носик, большие с лукавинкой глаза, редкие крохотные веснушки. Казалось, что ощущает тёплый золотой крестик на длинной цепочке, опускающийся в трещину между белых гутаперчевых репок. Он даже перестал дышать, удивившись сходству двух лиц. Хотя сходства, даже близкого, не было. Это ему казалось, потому что так хотел, старательно дорисовывая в собственном воображении эти два лица, сливая их в одно..
Пожарская печатала на машинке быстро. Она лишь изредка всматривалась в круглые клавиши. Почти, не глядя, толкала нужную кнопку, выбивая стрекотание аппарата. Сколько бы он ни вслушивался, а уловить какой-то ритм не мог. Его не было. Ивану хотелось, чтобы звучала мелодия пишущей машинки, мелодия, которую извлекают милые пальчики. Поэтому нравилось смотреть за ними, порхающими над чёрными кнопками. В глубине сознания казалось, что он видел их над чёрно-белыми клавишами рояля, но тогда звучала чистая волнующая мелодия, а сегодня опять раздаётся треск, редкий стук падающих дробинок в жестную банку.
Ему постоянно чудилось, что эти пальчики с маленькими почти детскими ноготками замёрзли, их нужно непременно согревать дыханием. «Где же я её видел? — терзал отуманенную память Чагин. — Мы знакомы. Мы встречались. Может быть, Катя была подругой сестры? Возможно, она сестра кого-то из приятелей? В той, прошлой жизни они встречались».
Вот Екатерина подула на руки, сняла очки, начала протирать вспотевшие стёкла. Большие беспомощные светло-карие глаза необычного разреза, опушённые длинными ресницами, вновь магнитом притягивали к себе Чагина. Пожарская протёрла стёкла, спрятала в карман гимнастёрки платочек, закрепила за крохотными приплюснутыми ушами дужки очков, и словно отгородилась от Ивана, от редактора, от всего мира. Улыбнувшись, с какой-то нежной интонацией спросила:
— Велико ли диво? Ваня, что вы углядели? Баба на машинке печатает. Уволилась машинистка за время вашего отсутствия. Не вынимайте фотокамеру. Берегите магний и пластинки — казённый материал. Нам нужно делать газету, а не тратить его бездумно. Как там Самарские девушки поживают? Небось, в кинематограф ходили?
— Никуда не ходил.
— Как же так? Боронеивк сопровождали по поручению…
— Пришлось повозиться…
— Можете не рассказывать, коли тайна покрыта мраком, — с некоторым кокетством говорила Пожарская, не переставая печатать. Открылась, радостно пискнув, высокая дверь редактора. Стоя на пороге, Редкин сказал:
— Сегодня газету подпишите рано. Вторую полосу после правки прочитал. Вам, Иван Филиппович, нужно будет только подписать. Без вас носили Гребневу. Раньше доверяли мне. Пришёл циркуляр из Самары, чтоб полосы и развороты подписывали только члены ВКП(б). А так как я вне партии, а Екатерину Дмитриевну зачислили в число сочувствующих, то подписывать будете вы. Не забыли?
Накануне Иван познакомился со странным циркуляром. В связи с этим, он теперь числился ответственным редактором, Пожарская — выпускающим, а Редкин — главным редактором. Ивану предстояло понять материалы, выверив все интонации, разобравшись в намёках — нет ли скрытых призывов к свержению власти, не падает ли тень на местные органы, не искажается ли курс партийных работников. Было запрещено местным газетам критиковать собственную уездную власть. Это разрешалось только губернским и окружным газетам. …Достаточно запятую поставить не там, смысл изменится, враги будут трактовать опечатку в свою пользу, смакуя безграмотность работников печатного органа. Чагину предстояло прочесть все начальные буквы заголовков, убедиться, что в них нет ни шарад, ни ребусов. Как пример, приводились шифровки, для которых использовали враги первые и последние буквы предложений.
— Шрифт опять рассыпали. Забыл молодой печатник заключить форму. Рано не получится… — сказала скорбно Екатерина.
— Когда успели? — удивился редактор, морща нос. — Только вот правку относил. Плохой я редактор. Саботируют…
— Хороший. Простая случайность.
— Нужно Ивана ставить. Он арестует вредителя. Вызовет конвой. Устал я от этих хлопот. Даже керосину настоящего не смог достать. Смесь какая-то.
— Рано мне. — сказал Чагин. — Керосин везде такой. Подсыплем немного соли, чтобы не взрывался.
— Ничего не рано. В самый раз. Свою партячейку откроем. Вы мне дадите рекомендацию в партию?
Иван взглянул в Катенькины глаза и задохнулся от счастливого сияния. Пожарская смотрела так доверчиво и обнадёживающе, что Чагин тотчас сказал:
— Конечно. Почему думаете, что не дам? Дам.
— Напишу рапорт Гребневу. Пусть переводит в репортёры. Иван и дров наготовил на всю зиму нам и в редакцию привёз. Говорю, что нужно штат увеличивать, а он отмахивается. Наборщик нужен. Воззвания набираем, а газета стоит. Молодые должны руководить новой печатью.
— Вы самый лучший редактор. Вы — добрый и вы понимающий.
— За неделю не набрали четырёх полос, хотя материалу Монблан и маленькая тележка. Эти наши дежурства — нонсенс, голубушка. Не родился я диктатором. Не дано…
— Иван Филиппович, поддержите меня. — Екатерина облизала тонким кошачьим язычком крохотные губки, повернула голову к Чагину, шагнув к нему.
— Вечеринки можно сократить. Наборщику тяжело. Пальцы примерзают к литерам. Краску нужно постоянно греть. Здание старое, вот и промерзает. Цех перегородим. Он большой. Требуется много дров. …Привезу ещё.
— Видите, Екатерина, правильно думает Иван Филиппович. Мне в голову не приходило, что можно втащить машину в комнату поменьше. Ивана будем ставить к рулю. Ивана. Завтра пойду к секретарю. — Редкин говорил озабоченно, с некоторой неуверенностью. После обеда занимались разборкой шрифта. В пять часов, редактор сославшись на неотложные дела, начал мыть руки в керосине, чтобы смыть чёрную краску. Утиноносый печатник Никифор, старательно намотав на шею длинный коричневый шарф, потопал за помощью. Вскоре пришли закутанные в просторные клетчатые шали две пожилых женщины, когда-то работавшие в типографии. Они быстро разобрали по кассам пробельный материал, шрифты и, взяв верстатки, принялись по оттискам полос набирать тексты заметок. По привычке ставили твёрдый знак и «ять», но правили потом набор быстро и без ошибок. Иван удивлялся, следя за узловатыми пальцами, похожими на обрубки ивовых сучьев, и не понимал, как полуслепые работницы преклоннного возраста безошибочно берут нужные литеры и ставят на место.
Редкин озабоченно ушёл в десятом часу, когда началась вёрстка полос. Чагин и Пожарская, чтобы не терять времени, вычитывали оттиски материалов, перейдя в кабинет редактора, где жутко воняло самосадом. Газета выходила четырёхполосной, но уменьшенного формата. Поэтому отпала у Гребнева проблема с добычей бумаги большой площади. Газету стали получать в деревнях два раза в неделю.
