Не сговариваясь, мы принялись прибивать ковер к стене, и, кажется, оба подумали об одном: несмотря на слишком категорический тон, Катерина Федоровна нам понравилась.
— А все же с геологами надо познакомиться, — сказал я с улыбкой, когда ковер висел на стене, и мы отдали должное его красивому рисунку.
Ромка молчал.
— Тем более, что у них есть такое очаровательное создание, — напомнил я. — Чего доброго, на заставе будет свадьба.
— Создание, — почему-то печально и хмуро отозвался Ромка. — Грач тебе нарисует, разувай глаза. Из обыкновенной девчонки сделает Афродиту.
— Ты видел ее, что ли?
— Нет, — зло ответил Ромка. — И вообще, у геологов мне делать нечего. Понял, романтик?
Нет, я так ничего и не понял. Да к тому же в голове у меня уже были не геологи, не загадочная красавица Новелла, а самый обыкновенный солдат рядовой Теремец, с которым я, как распорядился капитан Туманский, должен был вести повседневную индивидуальную работу. Да и только ли с одним Теремцом?
ТЕРЕМЕЦ И КУЗНЕЧКИН
— Ну как Теремец? — спросил меня Туманский вскоре после того, как поручил мне заняться этим солдатом.
Я доложил, что Теремец уже побывал на вышке и рубанком выстрогал доску, на которой в свое время нацарапал восторженный клич о предстоящей демобилизации. К этому я добавил, что с Теремцом, конечно, еще придется повозиться и что воспитание — процесс длительный и сложный. Тут же я поймал себя на мысли о том, что повторяю слова, которые говорил нам в училище преподаватель на лекции по основам воинского воспитания.
Туманский едва приметно усмехнулся:
— Он и сам кого хочешь воспитает.
Я пожал плечами. Но через несколько дней мне пришлось вспомнить слова Туманского.
Все началось с того, что рядовой Кузнечкин, задиристый и заносчивый солдат второго года службы, обозвал Теремца «тунеядцем в мундире».
Был жаркий субботний день. День, в который солдаты с нетерпением ждут бани, тех блаженных минут, когда можно, забыв о всех тревогах и неурядицах, забраться в парилку и отхлестать горячее податливое тело упругими прутьями горной березы.
Кузнечкин, как и все, любил баню. Правда, он побаивался забираться на верхнюю полку, — слишком уж обжигает сухой, раскаленный пар. Но в баню он старался попасть одним из первых. Арифметика тут была нехитрая: Кузнечкин страсть не любил, когда в самый блаженный момент, в который тело с нетерпением ждет, что его окатят горячей водой, раздается чей-то отчаянный возглас:
— Братва! Вода кончилась!
Это значило, что кому-то нужно выскакивать в предбанник, наполненный холодным паром, ступать по ледяному цементному полу, на ощупь искать ведро и, зачерпнув воду из железной бочки, тащить ее в котел. Обычно, как на грех, именно в этот момент Теремец, ответственный за топку бани, куда-то загадочно исчезал. Кузнечкин старался забраться в баню, когда котел еще полон воды. Он с наслаждением мылся и, послав всем общий привет, отправлялся в казарму.
В день, о котором идет речь, Кузнечкин не смог примчаться в баню раньше всех. Он возвратился со службы уже тогда, когда в бане оставались всего два человека. Поспешно сбросив одежду в предбаннике, Кузнечкин прямо влетел в жаркий и влажный рай парилки.
— Черти, — ворчал он на солдат, щедро окатывавших друг друга водой. — Где экономия? Где борьба за бережливость? Мечтаете попасть под огонь критики на очередном собрании?
Солдаты только кряхтели в ответ: вода была чудесная.
После их ухода Кузнечкин, едва успев израсходовать один тазик воды, открыл кран и понял, что самые худшие предчувствия не обманули его: вода кончилась. Кузнечкин принялся стучать кулаком в стену:
— Теремец! Забыл свои обязанности? Воды!
Никто не отзывался. Слышно было только, как в котле беснуется пар.
— Теремец, ну будь другом, выручи, — начал клянчить Кузнечкин. — В уставе же записано…
Снова молчание. Кузнечкин схватил тазик и застучал им в стену. Мыло жгло глаза. Кузнечкин рассвирепел. И вдруг прямо из стены в его тело, как из огнемета, ударила жгучая струя пара. Кузнечкин взвыл и отпрянул в сторону.
— Тунеядец в мундире! — заорал Кузнечкин. — Примитив! Утюг с погонами!
И снова никто не отозвался. Вылив на себя остатки воды из всех тазиков, Кузнечкин поспешно выбежал из бани: сухой пар хватал за горло. Через пять минут он стоял перед Туманским и с возмущением жаловался на Теремца.
Туманский пошел на место происшествия, прихватив с собой и меня. Мы осмотрели стену. В едва заметное отверстие примерно на высоте полутора метров от пола был вставлен конец металлической трубки. Другой конец, ее находился в котле. Замысел конструктора оказался предельно простым. Когда в котле кончалась вода, он наполнялся паром, который с силой устремлялся по трубке. Пар по идее должен был «выкуривать» тех, кому хотелось пожить на готовеньком. Всякий, кому не по нраву был такой сюрприз, или покидал баню, или заливал котел водой.
Как и предполагал Туманский, автором этого технического нововведения оказался Теремец. Капитан послал за ним. Тот и не думал оправдываться и охотно признал свое авторство, словно рассчитывал получить за него благодарность на боевом расчете. На вопрос, зачем он придумал такую конструкцию, Теремец ответил тоном, полным собственного достоинства:
— Прививаю навыки.
— Какие навыки? — возмутился Кузнечкин. — Это называется варварством! И невыполнением своих служебных обязанностей!
— Любовь к труду, — невозмутимо пояснил Теремец. — Лейтенант Костров тоже говорил, что трудовое воспитание — главный фактор. К тому же метод проверенный. Помогает.
Туманский улыбнулся одними глазами. Теремец сразу же понял смысл этой улыбки.
— А за «тунеядца в мундире» он еще от меня схлопочет, — беззлобно, но веско пообещал Теремец, не глядя на недовольного Кузнечкина.
— Ну-ну, — буркнул Туманский. — Не тот метод.
Теремец промолчал. Но по его хитровато сверкнувшим глазам я понял, что Кузнечкин обязательно «схлопочет».
Когда я рассказал об этой истории Ромке, он пришел в неописуемый восторг. Он поднимал Теремца до небес и говорил, что с таким прекрасным педагогом он встречается впервые. Я пытался возражать.
— Твой бог — слово, — сказал Ромка. — Мой бог — практика.
Это был наш давний спор, и каждый раз Ромка находил повод для того, чтобы обосновать и доказать свою точку зрения..
— Воспитывать только словом — профанация, — все больше и больше горячился он. — Бесполезнейшее занятие. Ты же смотрел вчера «Балладу о солдате»? Когда Алеша поцеловал Шуру, Веревкин свистнул и заржал на всю ленкомнату. Этакое плотоядное ржанье. Ты слышал? И это во время такого фильма! А Туманский после картины вызвал его в канцелярию и давай воспитывать: некультурно, некрасиво, неэтично. Ты что думаешь, Веревкин и сам этого не понимает! Аксиома. И в другой раз еще не так свистнет.
— А как бы ты поступил? Пять суток ареста?
— Нет! — почему-то восхищенно воскликнул Ромка, словно с нетерпением ждал именно такого вопроса. — Нет! Для таких, как Веревкин, гауптвахта — курорт. Он добровольцем туда запишется. В наряде
