слишком жестоко. Бедный, все драматизирующий Перси! Он искренне верит, что спасает ее, хотя, конечно, не может не понимать, что попросту оскорбляет Яна и ее, повторяя такие глупости.
– Таунсенд! – умолял он.
Она высвободилась из его рук и, отпрянув, прислонилась к стволу соседнего дерева. Ее лицо вдруг побелело, будто вся кровь отхлынула от него. Перси шагнул к ней, выражение его лица смягчилось, он думал, что причинил ей боль, и хотел утешить, но Таунсенд оттолкнула его. Ее сила и бешенство, звучавшее в ее голосе, удивили его.
– Поезжай домой, Перси! Очень мило с твоей стороны проделать весь этот путь ради меня, но сознаюсь – я никогда не считала тебя способным принимать так близко к сердцу глупые сплетни твоей матушки.
Лицо Перси вспыхнуло.
– Это не сплетня! Ты прекрасно знаешь, что мама никогда бы... – Но Таунсенд метнулась мимо него и пошла по дорожке назад. С минуту Перси смотрел на ее прямую, напряженную спину, прежде чем пришел в себя и неуклюже последовал за ней, хлюпая сапогами по болотистой траве.
– Таунсенд! Таунсенд, вернись!
Она повернулась к нему:
– Я не хочу больше слышать ни слова! Возвращайся домой, Перси, возвращайся к своей назойливой мамаше! – Она погрозила ему кулаком и убежала.
Моросящий дождь перешел в ливень. Перси стоял, растерянно глядя ей вслед. Он видел, как Таунсенд вынырнула из-за деревьев и как герцог Войн, стоя на ступеньках экипажа, наклонился, чтобы подсадить ее. Дверца захлопнулась, и экипаж тронулся.
Карета тряслась по дороге к Эли. Таунсенд спрятала руки в складки плаща. Она была способна разорвать в клочья физиономию Перси, выдернуть все его волосы с корнем. Как только он осмелился сыграть с ней такую жестокую и несправедливую шутку?!
Она никогда бы не подумала, что кто-то, даже Перси, способен на такой идиотский поступок. Ни одному слову она не поверила. Ни единому слову, будь он проклят!
Устье Темзы было скрыто пеленой косого дождя, а дома на набережной Грейсвенда сотрясались от порывов ветра. – Балки стонали, стекла звенели, а Таунсенд сидела дрожа у камина в своей комнате и никак не могла решиться лечь на влажные простыни, несмотря на усталость и с трудом подавляемую зевоту.
Китти уже спала в соседней комнатушке, а Ян оставался внизу в зале за беседой с двумя джентльменами, с которыми они ужинали за одним столом и чьи замечания по поводу чего-то под названием
Разговор шел о каком-то сидячем диспуте, который произошел во время первой сессии Генеральных штатов. В конце концов, Таунсенд все-таки уразумела, что это было сообщество депутатов, представляющих дворянство, духовенство и простонародье, созванное Людовиком XVI в надежде, что они согласятся повысить налогообложение (Франция почти обанкротилась из-за дорогостоящей поддержки войны США за независимость) в обмен на ограниченные королевские реформы.
Однако комментарии, которые делал Ян и его собеседники о несговорчивом и требовательном третьем сословии – простолюдинах – только запутывали Таунсенд, она не могла понять, почему третье сословие упрямо настаивает на том, чтобы все решения сессии Генеральных штатов принимались путем голосования, а не по приказу. Обеспечивало ли это некие преимущества третьему сословию, которое численностью безнадежно уступало духовенству и дворянству? Таунсенд совершенно не была в этом уверена, да и усталость гасила в ней интерес к разговору.
Теперь она сидела, глядя на огонь, убеждая себя, что ничуть не огорчена неумением Яна почувствовать, как одинока и расстроена, как нужен он ей, потому что тоскует по Бродфорду и родным и еще потому, что восторг, который вызывала в ней мысль о чудесном путешествии, поубавился от бесконечных миль по мокрой, холодной, изрытой колеями проселочной дороге. Хотя Таунсенд старалась забыть слова, которые Перси сказал во дворе гостиницы в Эли, они проникали в ее сознание, заставляя все больше возмущаться Яном, отдающим предпочтение политике перед ней. Вместе с тем, чувствуя себя виноватой, знала, что ее обида на него не имеет ни малейшего основания.
«Я ненавижу тебя, Перси Симпсон», – произнесла она вслух, а потом, устыдившись своей глупости, встала и оправила юбки. Она могла бы лечь спать, не дожидаясь Яна, но в этот момент дверь распахнулась, и, обернувшись, она увидела на пороге Яна с бокалами в руках. Захлопнув дверь ногой, он пересек комнату и поставил бокалы на стол.
– Я подумал, что тебе надо согреться. Ничто не согревает лучше, чем бокал горячего вина, – сказал он с улыбкой, которая всегда заставляла сердце Таунсенд учащенно биться. Он выглядел при этом гораздо моложе своих лет и был похож на мальчишку, открывающего секрет близкому другу. В такую минуту она прощала ему все обиды, истинные и воображаемые, и вновь во власти его чар испытывала трепетный восторг.
– Тебе уже пора научиться ценить хорошие вина – я имею в виду французские. Нечто совсем иное, чем кое-как приготовленное сливовое вино, которое конюх твоего отца каждый год разливает по бутылкам.
Их руки соприкоснулись, когда он протянул ей бокал, и выражение его лица стало медленно меняться. Исчезла усмешка, и озорной мальчишка превратился вдруг в мужчину – алчущего, необузданного и в своем роде слегка опасного.
Таунсенд впилась взглядом в его синие глаза, которые, казалось, раздевали ее на расстоянии. Она почувствовала, что у нее пересохли губы, и смочила их кончиком языка, не сознавая, какую прелестную, обольстительную картину являет собой в это мгновение, отвечая на его взор смело и безбоязненно, со своими распущенными волосами и вызывающе вскинутой головкой.
Молча Ян отставил бокалы и подошел к ней. Огонь отбрасывал на стену танцующие тени: тень его фигуры, казалось, нависла над ней, как хищник. Он приподнял ее подбородок и не отпускал, чтобы можно было вглядеться в глаза. Ее губы раскрылись, дыхание участилось.
– Устала? – нежно спросил он.
– Немножко, – призналась она.
