экспансионистская политика Британии достигла зенита.[12] Величайшая империя в мировой истории с беспримерным высокомерием славила саму себя.
Представители всех народов с территорий, покоренных британцами (почти четверти планеты) собрались в Лондоне, чтобы высказать своё почтение королеве Виктории по случаю шестидесятой годовщины её восхождения на трон.[13]
В то время издавался журнал под названием «Космополис», ориентированный на круг образованных читателей по всей Европе и публиковавший материалы на немецком, французском и английском языках без перевода.
Этому кругу образованных европейских читателей королева Виктория преподносилась как соравная Дарию. Александру Великому и Августу, хотя ни один из этих императоров древности не мог похвастаться столь же обширными владениями.
Её империя выросла на 3,5 миллиона квадратных миль и сто пятьдесят миллионов человек. Она догнала и перегнала Китай, который с его четырьмястами миллионами доселе считался наиболее населённой страной в мире.
Представляется, сетовал журнал, что другие европейские сверхдержавы не вполне осознают военную мощь Британской империи. Боевой дух и воинский инстинкт британцев беспрецедентны по сравнению с представителями других наций. Что же касается военно-морского флота, то империя не просто сильнее — она стала полной владычицей морей.
При всём этом британцы не поддаются головокружению от успехов и помнят, что эти достижения — исторически, наверное, несопоставимые ни с какими другими — стали возможны исключительно благодаря благоволению и высшему покровительству Всемогущего Бога.
И, конечно же, нужно воздать должное личности самой Королевы. Вряд ли можно с научной точностью измерить моральную мощь Её характера, но очевидно, что влияние Её было огромно.
«Сегодняшняя церемония — высказывается комментатор, — знаменует собой, по мнению британцев, много большее, чем любой триумф, который праздновался доселе: большую жизнеспособность нации, большее развитие торговли, большее преодоление дикости, большее подавление варварства, больший мир, большую свободу. И это не риторика, это — статистика…»
«Британская нация, кажется, со всей серьёзностью желает осознать всю свою мощь, весь свой колонизаторский успех, всё своё витальное единство и территориальное всеприсутствие, дабы прославить в этом саму себя».
«Раздаются возгласы: никогда ещё мы не были такими сильными! Так дадим же понять всему миру, что и в будущем мы не станем слабее».
Голоса франкоязычных и немецкоязычных авторов «Космополиса» присоединяются к общему хору ликования. И поэтому рассказ, открывавший номер журнала, посвящённый юбилею, вызвал беспрецедентный шоковый эффект.
То была история о двух европейцах, Кэйертсе и Карлье, брошенных циничным управляющим компании на небольшом торговом посту у берега великой реки.
Их единственное чтение — пожелтевшая газета, на страницах которой высокопарным языком прославляется «наша колониальная экспансия». Как и в самом юбилейном номере «Космополиса», колонии представляются местом священного долга на службе у Цивилизации. В газетной статье восхваляются заслуги тех, кто несёт свет, веру и торговлю в «тёмные уголки» Земли.
Поначалу два компаньона верят в эти прекрасные слова. Но постепенно они обнаруживают, что слова — это не больше, чем звуки. И эти звуки утрачивают своё содержание вне общества, создавшего их. Покуда полисмен дежурит на перекрёстке, покуда едё можно купить в магазине, покуда за тобой наблюдает широкая публика — эти звуки складываются в моральность. Сознательность предполагает общественность.
Уже вскоре Кэйертс и Карлье оказываются готовы участвовать в работорговле и массовом убийстве. Когда припасы истощаются, они готовы подраться из-за куска сахару. Кэйертс спасается бегством, будучи уверенным, что Карлье гонится за ним с ружьём. Затем они внезапно сталкиваются, и Кэйертс из самообороны стреляет, и лишь потом понимает, что, запаниковав, прикончил безоружного человека.
Но что с того? Ведь такие понятия, как «добродетель» и «преступление» — это просто звуки. «Ежедневно люди умирают тысячами, — думал Кэйертс, сидя возле трупа своего компаньона, — возможно, даже сотнями тысяч — кто знает? Одним больше, одним меньше — какая разница, по крайней мере, для мыслящего существа».
А он, Кэйертс, — мыслящее существо. До сих пор он, как и всё человечество, жил с верой в кучу белиберды. Теперь же он знает и делает выводы из того, что он знает.
Когда приходит утро, пелену тумана пронзает нечеловеческий, вибрирующий свист. Прибывает пароход компании, которого долгие месяцы ждали наши торговые агенты.
Директор Великой Цивилизаторской компании сходит на берег и обнаруживает Кэйертса, повесившегося на могильном кресте своего предшественника. Кажется, что он висит в положении «смирно», но даже и в смерти указывает вывалившимся языком в сторону управляющего.
И не только в сторону управляющего. Кэйертса вывалился на все праздничные материалы юбилейного номера, публикуемые в колонках, обрамляющих рассказ; на всю победоносную имперскую идеологию.
Естественно, «Форпост цивилизации» Джозефа Конрада, будучи впервые опубликован в «Космополисе», не мог не восприниматься как своего рода комментарий к викторианским торжествам. Однако сам рассказ был написан годом раньше, в июле 1896 года, во время медового месяца, проведённого Конрадом в Бретани. Это был один из самых первых его коротких рассказов.
Материал для него он почерпнул в период пребывания в Конго. Сам он тогда плавал вверх по реке на одном из пароходов компании, повидал немало прибрежных торговых постов и услышал от пассажиров немало историй. Среди этих пассажиров был один по имени Кэйертс.[14]
Этот материал был в руках Конрада уже не меньше шести лет. Почему же именно теперь он решается написать свой рассказ? Ведь полемика по Конго начнётся позже, лишь через шесть лет, в 1903 году. Что же случилось в июле 1896 года, что заставило Конрада прервать медовый месяц, оторваться от написания романа, которым он был полностью захвачен, и вместо этого приняться за рассказ о Конго?
Я переехал. Теперь я снимаю дешёвую комнату в уже закрывшемся отеле «Баджуда», что напротив рынка, и обедаю в ресторане «Друзья Бен Хачема Мулея». В сумерках я усаживаюсь под деревьями на главной улице, пью кофе с молоком и наблюдаю за прохожими.
Около ста лет назад рынок в Ин-Салах был самым оживлённым местом во всей Сахаре. Рабов с юга здесь обменивали на зерно, финики и промышленные товары с юга. Рабов даже не нужно было держать под надзором: побег из Ин-Салах означал верную гибель в пустыне. А тех немногих, кто всё же отваживался на подобное, легко отлавливали и наказывали. Им давили яички, подрезали ахилловы сухожилия и потом бросали умирать.
Сегодня на этом некогда знаменитом рынке можно найти лишь немного завозных овощей, увядших ещё до прибытия, и ткани шодди, выкрашенные в кричаще яркие, диссонирующие цвета. Что касается литературного предложения, то оно состоит из первых частей таких шедевров классической литературы, как «Дон Кихот» и книжки мадам де Сталь о Германии. Вероятно, первые части были отвезены в какой-нибудь другой оазис, ибо несправедливо отдавать одному оазису сразу обе части столь нужных книг.
Единственная интересная вещь, которую и вправду можно найти на рынке, это древесные окаменелости, останки гигантских деревьев, что умерли миллионы лет назад и были погребены под песком. Силиконовая кислота превратила древесину в камень; затем песок отступил, эти камни были обнаружены и привезены на рынок.
По закону запрещается собирать куски окаменелой древесины крупнее сжатого кулака. Но и в кулаке с избытком хватает места для былых зелёных лесов Сахары. Мой кусочек стоит прямо на столе, обманчиво напоминая живое дерево, наполненное ароматом мокрых от дождя листьев и шелестом пышной кроны.
