которых его начинало тошнить, и он отказался от участия в подобных мероприятиях. Джоуслин огорчился и начал обвинять Генри в пацифизме. Однако Генри вовсе не считал себя пацифистом и уверил своего отца, что если Англию захватит враг, он будет отчаянно бороться, чтобы ни один иностранный наемник не изнасиловал кузину Элеонору. Он невольно хихикнул, вспомнив, какое при этом было у Джоуслина лицо. Затем Генри еще раз обдумал то, что скажет сегодня Дине. При мысли о ней его сердце начинало биться точно так же, как когда-то в детстве, когда ему предстояло перелезть через первый в жизни забор. «Словно я опять на охоте», — подумал вдруг Генри, и это довольно грубое сравнение привело его в состояние необычайного волнения. Он выпрыгнул из постели, принял душ, побрился и оделся при свете лампы, затем тихо прокрался вниз и вышел навстречу наступающему дню.
Приятно оказаться зимой, на самой заре, на холмах Дорсета. Генри обошел западное крыло Пен-Куко. У него под ногами хрустел гравий, а из сада доносился запах самшита. Знакомые предметы казались загадочными, как будто за ночь они стали немного другими. Поля лежали окаймленные серебром, а рощица вдали, казалось, спала таким глубоким сном, от которого ее не смог бы пробудить ни шелест сухих листьев, ни хруст веток под тяжестью шагов. На склоне холма пахло холодной землей и заиндевевшими камнями. Генри подумалось, что, взбираясь вверх по холму, он покидает ночь, все еще царящую в Пен-Куко, и выходит навстречу свету. На вершине холма неясные очертания предметов принимали свои четкие формы и превращались в камни, кустарники и столбы, неподвижно застывшие перед наступлением дня. Внизу, в долине, закричал петух, и Генри почувствовал запах дыма и человеческого жилья. Генри достиг вершины холма и посмотрел вниз, на долину Пен-Куко. От дыхания перед его глазами стоял легкий туман, руки у него замерзли, глаза слезились, но в этот момент он чувствовал себя богом, взирающим с высоты на свой маленький мир. Внизу, прямо под ним, находился дом, из которого он недавно вышел. Он посмотрел на крышу, окутанную клубами голубого дыма. Слуги были уже на ногах. Немного дальше виднелся Винтон, все еще погруженный в темноту. Неужели крыша там действительно так ужасно протекает, подумал Генри, что ее невозможно починить? За Винтоном простиралось земельное владение его отца, в основном это были невысокие холмы. Они тянулись до самого Селвуд-Брука, где можно было разглядеть наполовину скрытый за деревьями каменный фасад Чиппингвуда, который доктор Темплетт получил в наследство от своего старшего брата, погибшего во время войны. И дальше, отделенный от Чиппингвуда деревушкой Чиппинг, стоял георгианский дом мисс Кампанула, почти на самой окраине поместья. Еще дальше, едва различимый за полями, отделявшими его от долины, находился Грейт-Чиппинг, самый большой город в этой части Дорсета. Еще ниже по склону, за Винтоном и Пен-Куко, стояла церковь Святого Жиля со спрятавшимся за ней домиком ректора. Дина должна выйти прямо из рощицы перед их домом и подняться на гребень холма; Только бы она пришла! «Боже, прошу тебя, сделай так», — повторял про себя Генри, как когда-то в детстве. Он пересек гребень холма. Под ним, далеко в стороне, была дорога на Мортон-парк и деревня Клаудифолд, а там, у изгиба дороги, находился Дак-коттедж с ярко-красной дверью и такими же оконными рамами, заново отделанными миссис Росс. «Интересно, — подумал Генри, — почему Селия Росс решила жить в таком месте, как Клаудифолд?» Она казалась ему прирожденной горожанкой. Минуту-другую он думал о ней, о том, что она еще, наверное, спит в своем отремонтированном коттедже и мечтает о докторе Темплетте. Еще дальше за краем холма была ферма Каинов, куда доктор Темплетт должен ездить, чтобы наблюдать за большим пальцем ноги самого младшего из ее обитателей.
«Там, внизу, — подумал Генри, — они все только просыпаются в своих теплых домах и никто из них не знает о том, что я здесь жду Дину Коупленд».
Он почувствовал, что спине стало теплее. Пожухлая трава приобрела какой-то новый оттенок, и он увидел перед собой свою нечеткую тень. Взошло солнце. Он услышал, как где-то совсем близко кто-то назвал его по имени, и затем из-за гребня холма вышла Дина, вся в голубом, с ярко-красным шарфом на шее.
Генри не смог произнести ни звука. Слова застряли в горле. Он поднял руку и помахал Дине. Та сделала ответный жест. Так как он не мог просто стоять и глупо улыбаться, пока она подойдет, он решил закурить, стараясь делать это как можно медленнее. Наконец он услышал ее шаги по холодной, подмерзшей земле, и каждый ее шаг отдавался ударом сердца в его груди. Когда, закурив, он поднял глаза, Дина была уже рядом с ним.
— Доброе утро, — поприветствовал ее Генри.
— Я не могу отдышаться, — сказала Дина. — Доброе утро, Генри. У твоей сигареты просто божественный запах.
Он протянул Дине сигарету.
— Здесь, наверху, просто великолепно! — воскликнула она. — Я рада, что пришла. Ты не поверишь, но мне жарко. Правда. Руки и лицо замерзли, а остальное как из печки.
— Я тоже рад, что ты пришла, — сказал Генри.
Они немного помолчали. Генри, не отрывая глаз от дымящейся трубы дома мисс Кампанула, спросил:
— Ты чувствуешь себя немного смущенной?
— Да, — сказала Дина. — Если я начну говорить, я буду нести без умолку всякую ерунду, а это верный признак смущения.
— Со мной все наоборот. Я не могу произнести ни звука. Мне кажется, что я краснею, а моя верхняя губа начинает дергаться.
— Это пройдет через минуту, — сказала Дина. — Генри, что бы ты сделал, если бы оказалось, что ты имеешь власть над всеми тебе подобными? Это звучит немного торжественно. Я имею в виду, что ты мог бы влиять на сознание, а значит, и на судьбы всех живущих там, внизу. Что бы ты сделал?
— Я бы заронил в сознание кузины Элеоноры мысль о том, что она должна заниматься миссионерством в Полинезии; или чтобы мисс Кампанула организовала общество нудистов в Чиппинге; или чтобы мой отец стал сюрреалистом.
— Нет, а серьезно, что бы ты сделал? — настаивала Дина.
— Я не знаю. Наверное, я попробовал бы сделать их проще. Люди кажутся мне чересчур занятыми и опутанными условностями.
— Может, их надо сделать добрее?
— Да, возможно, это помогло бы.
— Безусловно, помогло бы. Если бы мисс Кампанула и твоя кузина Элеонора не завидовали так друг другу, и если бы доктор Темплетт больше жалел свою жену, и если бы миссис Росс больше заботилась о том, чтобы не расстраивать планы других людей, мы не переживали бы таких сцен, как вчера вечером.
— Возможно, — согласился Генри. — Но нельзя запретить им любить, если можно назвать любовью то, что они чувствуют друг к другу. Я люблю тебя, и, полагаю, ты это знаешь. От этого мне кажется, что все кругом благородны, добры и великодушны. Но, в то же время, если бы у меня был целый гарем больных жен, они не смогли бы запретить мне говорить тебе о моей любви. Дина, я безумно люблю тебя.
— Правда, Генри?
— Ты никогда не поверишь, как сильна моя любовь. Я тысячу раз обдумывал, как скажу тебе об этом. Сначала мы просто беседовали бы, а потом, в подходящий момент, я бы сказал, что люблю тебя.
— Ты хотел быть изысканным?
— Да. Но этот способ оказался не для меня.
— И не для меня тоже, — сказала Дина.
Они взглянули друг на друга. Эту минуту они сохранят в памяти на всю жизнь. В этот момент они не видели четко лиц друг друга, потому что способность каждого из них видеть притупило волнение.
— О Дина, — сказал Генри. — Дорогая, дорогая Дина, я очень сильно тебя люблю.
Он протянул руку и дотронулся до ее руки. Это было их первое прикосновение. Дина воскликнула:
— Генри, дорогой мой!
Она прижала его ладонь к своей холодной щеке.
— О господи! — сказал Генри и притянул ее к себе.
Конюх Джоуслина, ехавший не спеша по дороге на Клаудифолд, поднял глаза вверх и на фоне зимнего неба увидел две прижавшиеся друг к другу фигуры.
