Как всегда, беседа с Какуриным затянулась. Я украдкой поглядываю на часы: не запоздать бы к командующему. Какурин перехватил мой взгляд и успокоил:
– Не тревожьтесь, Федор Петрович, к Михаилу Николаевичу можно идти в любое время…
Поднимаюсь на второй этаж и без всяких проволочек попадаю в кабинет Тухачевского.
В глубине большой комнаты – стол. С него до полу свешивается карта. На карте, придавливая ее края, – несколько томиков в темных переплетах и стакан с остро очинёнными цветными карандашами.
У одной из стен – диван. Над ним – большой портрет Ленина.
Тухачевский шагнул мне навстречу.
– Хорошо, что приехали. Очень ждал вас. Хочется услышать, как воевали с бандитами. Нам сейчас дорог такой опыт. Да и о дальнейших действиях надо договориться.
Михаила Николаевича интересовало все. Он вникал в мельчайшие подробности наших операций в Воронежской губернии, расспрашивал о тактике антоновцев, искал исторические аналогии, вспоминал Вандею.[36]
Лишь после всего этого мы перешли к обсуждению конкретных задач 10-й дивизии на Тамбовщине. Чувствовалось, что Тухачевский, прежде чем как-то распорядиться нашей дивизией, хотел составить определенное мнение обо мне – ее командире.
– Вы заняты сегодня вечером? – как бы между прочим спросил Михаил Николаевич. – Если свободны, милости прошу ко мне в вагон. Вместе поужинаем, чайку попьем.
За стаканом чая я, собственно, и узнал окончательное решение командующего о боевом использовании 10-й дивизии.
Припоминается и еще один эпизод, относящийся к тому же времени и в какой-то мере характеризующий взаимоотношения Михаила Николаевича с подчиненными.
Его приказом в нашу дивизию была направлена для прохождения стажировки группа слушателей Академии Генерального штаба. Приказ определял обязанности каждого стажера: такой-то стажируется на должность наштадива, такой-то – начоперотделения и т. д. Я назначил прибывших товарищей в полном соответствии с приказом Тухачевского, но руководство каждым из них возложил на тех начальников, обязанности которых им предстояло исполнять. Стажерам это не понравилось. Они жаждали «полной свободы действий». В Тамбов к Тухачевскому последовала жалоба на меня. Мне приписывалось «грубое нарушение приказа командующего».
А надо заметить, что Михаил Николаевич был абсолютно нетерпим к невыполнению приказов. Он сам отличался высокой дисциплинированностью и того же требовал от других. В данном же случае дело усугублялось еще тем, что из-за моего якобы недобросовестного отношения к приказу командующего страдали люди, прибывшие к нам приобретать и закреплять знания.
Не удивительно, что Тухачевский немедленно выехал в дивизию, намереваясь лично разобраться во всем. Меня об этом предупредил по телефону Какурин, шутливо добавив:
– Визит будет нанесен вроде как инкогнито.
Сейчас я уже затрудняюсь объяснить, чем тогда руководствовался, но только решил почему-то сразу дать понять командующему, что его приезд не является для нас неожиданностью. Кавалерийскому полку был отдан приказ о высылке на вокзал почетного караула. При подходе поезда командующего оркестр грянул встречный марш.
Тухачевский не очень-то любил такую помпезность, однако выбора у него не было: пришлось спуститься на платформу, принять рапорт, обойти почетный караул. Возвращаясь в вагон, он с удивлением спросил:
– Откуда вы узнали, что я направляюсь к вам?
– Самым простым способом, товарищ командующий, – скромно ответил я. – На железной дороге существует комендантская служба…
Михаил Николаевич пробыл в дивизии четверо суток. Внимательно инспектировал части, провел очень полезное совещание начальствующего состава. Разобрал он и жалобу стажеров, но сделал это как-то осторожно, без малейшего шума. Убедился в правильности моих действий и подтвердил их.
Много лет спустя, когда М. Н. Тухачевский уже командовал Ленинградским военным округом, а я был у него начальником штаба, мы однажды вспомнили антоновщину и он признался:
– Я ведь тогда ехал снимать вас с поста начдива за невыполнение приказа, а пришлось объявить благодарность.
Это было характерной чертой Тухачевского – умение беспристрастно и досконально разобраться в существе дела. На его решение не влияла никакая предвзятость. Влияли только объективные факты.
ДОБРЫЙ ДРУГ НАШЕЙ ЮНОСТИ
С.
Еще не кончилась гражданская война. На одной из площадей Смоленска выстроились войска гарнизона. Парад принимает командующий Западным фронтом. Он очень молод, на вид лет 25–27. На нем черная кожаная куртка, контрастирующая с белоснежным конем. На голове – шлем с красной звездой. Из-под козырька глядят спокойные серые глаза.
Таким впервые предстал предо мной Тухачевский, и таким он запомнился мне на всю жизнь.
О нем я уже был наслышан. Знал, что он из смоленских дворян, в прошлом гвардейский офицер, бежал из немецкого плена и сразу связал свою судьбу с Советской властью, вступил в большевистскую партию. Многое было известно мне и о его личной храбрости, ярком полководческом таланте, незаурядных организаторских способностях. Но никто почему-то не говорил о блестящем ораторском даровании Тухачевского. И в тот день он поразил меня своей темпераментной речью, убежденными призывами к бойцам и командирам беззаветно служить народу и революции. Так мог говорить только человек, непоколебимо преданный ленинским идеям.
Последующие мои встречи с М. Н. Тухачевским неразрывно связаны с учебой.
